Влада Медвденикова - Дети войны
Я взглянула на Коула, но в его глазах было замешательство. Он молча сжал обеими руками наши ладони. Мы были как три шатающиеся опоры сейчас.
— Я хотел спросить совета, — снова заговорил Кори. Каждое слово давалось ему с трудом, звучало одиноко, успевало растаять в воздухе, не дождавшись следующего. — Если любишь кого-то, очень давно, и кажется, что он тоже тебя любит… но никак не проявляет это — нужно ли самому пойти и признаться?
Он говорил обреченно и горько, но его чувства мчались как огненный смерч, восторг, отчаяние и надежда, — и было ясно, он говорит про свою старшею звезду, про того, кому служит теперь.
Перед самой войной, вернувшись из города в Эджаль, Кори был встревожен и печален. Мне показалось тогда, что он узнал плохие вести и не хочет пересказывать их, но Кори ответил: «Если бы я хотел скрыть новости, то сказал бы, что мне грустно, потому что я страдаю от неразделенной любви». Мы с Коулом засмеялись — не могли представить, кого Кори мог полюбить так безнадежно, а теперь я вспомнила это, и мне стало стыдно.
— Нужно! — сказала я. Как может кто-то отвергнуть его? Он один из лучших людей мира.
— Лучше признаться, — подтвердил Коул.
Как вышло, что из всей нашей команды только я теперь счастлива в любви? Это так несправедливо: Лаэта погибла, и Коул страдает; Кори не знает, взаимны ли его чувства. И я ничего не могу сделать, чтобы помочь им, — только убеждать Кори сделать первый шаг.
Мы сидели среди стонов ветра и отблесков огня и говорили о любви так долго, что я потеряла счет времени.
Когда я вернулась в наш шатер, Мельтиар спал. Белый светильник горел на столе, озеро света растекалось по полу, заливало постель. Я осторожно села рядом с Мельтиаром, коснулась его руки. Он сжал мои пальцы, не просыпаясь.
Я смотрела, как движутся его глаза под закрытыми веками, как вздрагивают ресницы. Он был где-то далеко, в глубине сновидений. Видел ли он там то, что не помнил наяву?
Его звезда сияла сейчас на небе, невидимая сквозь полог шатра и пелену облаков. Я молча попросила ее: Пусть с ним все будет хорошо, — и Мельтиар крепче сжал мою руку.
15
— Флейта? — спрашивает Бета.
Шквал, сотрясавший шатер ночью, ушел. Остался лишь его след, — ветер, качающий разноцветный полог. Солнечный свет прорывается внутрь, полосами течет по полу. Лагерь гудит снаружи: голоса людей, пение птиц, стрекот сверчков.
Я пытаюсь мыслить ясно, но боль блуждает в голове, смешивается с обрывками снов.
Бета принесла мне воды — высокую бутылку с длинным узким горлом. Я пью и рассказываю то, что узнал вчера от Аянара. У воды чистый родниковый вкус, у моего рассказа — вкус сухого песка. Бета смотрит на меня, ловит каждое слово, но я не могу объяснить ей то, чего не понимаю сам.
Моя рука лежит на плече Беты, тепло проникает сквозь тонкую ткань рубашки. Чувства, как солнечный свет, касаются моей кожи, — смятение, беспокойство, решимость. Моя маленькая звезда тревожится за меня, а я не могу ее успокоить.
— Да, золотая флейта, — говорю я.
— Я поплыву с тобой? — спрашивает Бета.
— Да. — Я киваю, и боль с новой силой вспыхивает в голове. — Мне нужны бесстрашные воины.
Бета смеется, но я серьезен.
Я решил еще вчера, в шатре у нового лидера: я соберу отряд младших звезд. Отправлюсь в их лагерь как только смогу и выберу тех, кто пойдет со мной. Мне нужна и команда Киэнара, и воины сражающиеся на земле.
Но сначала вторая четверка должна стать моими личными предвестниками.
Я ставлю бутылку на стол и поднимаюсь.
— Мне пора.
Мы выходим из шатра вместе с Бетой. Солнечные искры вспыхивают в ее глазах, рассыпаются по волосам, пряди сияют — волны света на черной одежде. Тонкие запястья в широких рукавах, движения уверенные и точные, — я забываюсь на миг, смотрю на Бету.
В ее взгляде вопрос, почти ставший словами или мыслью. Бета хочет остаться рядом, но не хочет мешать.
Со мной все в порядке, она не должна беспокоится за меня.
Я обещаю:
— Когда мы закончим, я позову.
Бета кивает, серьезная и тонкая, и остается возле шатра.
Сегодня лагерь тише, и почти все предвестники, приветствующие меня по пути — одеты в черное. Лишь изредка мне встречаются люди в разноцветных куртках, — все верно, у них много дел, они трудятся по всему миру. Сейчас их время.
Вдалеке, между синими и желтыми полотнищами шатров, я вижу вторую четверку. Киэнар вскидывает руку, крылья распахиваются у него за спиной, словно он готов лететь, — но нам рано отправляться в путь. Рядом с Киэнаром стоит Кори, — его легко узнать по ярким волосам и странному, ощутимому даже издалека, чувству.
Я пытаюсь вспомнить, где его видел, но слышу оклик. И в тот же миг меня настигает волна знакомой силы, — похожей и так не похожей на мою.
Я оборачиваюсь. Передо мной Раэти.
Мой учитель.
Я не успеваю сказать ни слова — он обнимает меня, крепко. Говорит:
— Прости меня.
И слова, и голос души такие искренние, — чувство вины, раскаяние и тревога. Но мне не за что прощать его, Раэти ни в чем не виноват передо мной.
Я говорю:
— Я не сержусь на тебя.
Раэти берет меня за плечи, вглядывается в мое лицо, словно пытается различить что-то скрытое. Что-то, чего я не знаю о себе сам.
В темном взгляде учителя сейчас нет насмешки, он внимателен и серьезен. Но у глаз таятся следы смеха, едва приметная сеть морщин. Я вижу белые нити в его волосах, раннюю седину.
Раэти самый старший из нас, самый старший из восемнадцати великих звезд. Он учил меня, учил Аянара, учил других. От него я узнал, что такое темнота и как управлять ею. Учить — дело его жизни, как мое дело — война.
Но война закончилась.
— Я не успел поздравить тебя с победой, — говорит Раэти. — Ты был занят… А потом я не мог тебя найти.
Его голос снова пронизан виной, она отражается в моей душе, — я виноват, так виноват, я был здесь нужен и оставил всех.
— Ты победил, — говорит Раэти. — Ты выиграл войну. О тебе сложат легенды, победу будут помнить вечно, а суд забудут.
Мое сердце пылает — учитель гордится мной. Я счастлив, как в детстве, когда он хвалил меня. Нет. Сильнее, в тысячу раз.
Я знаю, мои ученики чувствуют то же самое, когда слышат от меня слова одобрения. Амира, Рэгиль, Арца, Лаэнар.
Но Лаэнар предал меня.
Амира погасла.
Арцу и Рэгиля я не должен видеть.
— Ты не знаешь, — спрашиваю я, — за что меня судили?
Раэти качает головой. Он не знает. Известно ли это хоть кому-нибудь или навеки останется тайной?
