Далия Трускиновская - Ксения
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Бог простит.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Все на это уповаем. Но простит ли Господь того, кто сам не простил? Думаешь, раз у тебя такая непобедимая любовь, так ты уж всех выше и безгрешнее? Но ведь и у нее, у грешной Анютки, была любовь! Один-единственный миг чистой, бескорыстной любви за всю жизнь и был — той ночью, был, слышишь, был! А перед Господом он, может, десяти годам твоих скитаний равен — почем ты знаешь?
Ответа не было.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Жить ей осталось еще минут десять, не более. И сказано: кто простит — тому и прощение! А суд без милости — не оказавшему милости; милость превозносится над судом. Слышишь?
Андрей Федорович отвернулся и тяжело дышал. Страшная работа совершалась в нем.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ты же сейчас либо двоих губишь, либо двоих спасаешь!.. Себя и его! Если не простишь сейчас ту грешницу, простит ли Господь того, ради кого страждешь?
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Сил моих на это нет…
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Вижу. И точно — не осталось у тебя более сил. Но только знаешь ли — не одна лишь вера, и прощение без дел также мертво.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Знаю…
И тут раздался крик младенца.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Дитя родилось.
Андрей Федорович кинулся прочь.
Сцена двадцать девятая
Прасковья рукодельничала. Андрей Федорович без стука вошел в уютную комнатку и встал, запыхавшись.
ПРАСКОВЬЯ. Ты что, Андрей Федорович?
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вот ты тут сидишь, чулок штопаешь, а не знаешь, что тебе сына Бог послал! Беги скорее на Смоленское кладбище!
Прасковья выронила рукоделье.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Беги, беги, беги, милая!..
Ни говоря ни слова, Прасковья кинулась прочь, а Андрей Федорович рухнул перед образами на колени.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Благословен Бог Наш!.. Раба Анна зовет тебя, Господи, слышишь?.. Раба Анна при последнем издыхании зовет тебя!.. Раба Анна просит — помилуй мя, Боже, по великой милости твоей, и по множеству щедрот твоих изгладь беззакония мои!..
Прасковья на улице машет рукой.
ПРАСКОВЬЯ. Извозчик, извозчик! К Смоленскому кладбищу, скорее!
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Многократно омой мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя! Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда передо мною!..
ПРАСКОВЬЯ. Пустите, пустите! Да расступитесь же, люди добрые! Меня Андрей Федорович прислал! За младенчиком!.. Младенчика мне дайте!..
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Тебе, Тебе единому согрешила я, и лукавое перед очами Твоими сделала, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде твоем!..
Прасковья, стоя на коленях перед Анетой, вытащила из складок юбки кошель.
ПРАСКОВЬЯ. Вот, вот, сколько есть!.. Несите ее в каплицу, обмойте, уложите… Не все ли равно, кто такова? Я за похороны, я за все плачу! Ребеночек мой где?! Ребеночка мне дайте!..
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вот, Ты возлюбил истину в сердце, и внутрь меня явил мне мудрость… Господи, не могу больше!..
Он всхлипнул, вытер рукавом слезы и, упав на пол, зарыдал.
Прасковья с кое-как спеленутым младенцем на руках, похожая на яростную медведицу, выходила из незримой толпы.
ПРАСКОВЬЯ. Да пустите же! Мое дитя! Меня Андрей Федорович за ним прислал! Мое! Мое!..
Андрей Федорович приподнялся на локте.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вот видишь, я же молюсь за нее! Я не дам ей уйти без молитвы! Больше — некому, так хоть я!.. Кабы кто иной мог за нее помолиться… И за нее, и за всех, и за… за раба Божия Андрея… помяни его в царствии Своем, Господи!..
Сцена тридцатая
Вокруг был свет. Свет — и ничего более. За его золотой пеленой растаял мир, остались непрочные очертания, даже не наполненные цветом, и те плыли, качались.
Андрей Федорович и ангел-хранитель стояли рядом, опустив глаза перед потоком теплого света.
Ангел же глядел на босые и грязные свои ступни.
Призыв прозвучал — это было пение серебряных труб. Ангел попытался воспарить — но ослабевшие крылья опали.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Не могу, Господи!
И тут же луч света показал ему собрата Ангел-хранитель рабы Божьей Ксении стоял напротив, горестный и жалкий. Он опустил белые, безупречной чистоты руки и крылья, имея такой вид, словно его окатили водой из целой бочки.
Следующим, что передала серебряная музыка, был приказ.
Оперение, словно нарисованное, стекло с крыльев одного ангела — и как будто белый огонь вспыхнул у ног другого. Этот огонь сжег грязь и взлетел по прозрачному остову его крыльев, расцветая и пушась, застывая на лету. Напоследок вздыбился над плечами и замер радостный, исполнивший веление.
Андрей Федорович повернулся к своему спутнику — и все понял.
Он стащил с головы треуголку, кинул наземь. Расстегнул и сбросил кафтан, упавший и обратившийся в кучку грязи. Вышел из растоптанных башмаков…
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не надо мне этого более. Тесно душе!..
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Тесно душе в оковах былой любви. Есть любовь иная, найдешь в себе силы, чтобы следовать за ней, — то прекрасно, а если силы иссякли — не будет ни единого упрека, потому что не вечного и высокомерного от ощущения этой вечности искупления грехов ждет Бог от души, а бытия в любви. Ведь и в унижении можно превознестись над прочими людьми, придумав себе предельное унижение, и в скорби, и в тоске…
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Но нас простили?
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Слушай, слушай…
Серебряные трубы пели почти человеческими голосами, и уже не Андрей Федорович — Ксения, как той страшной ночью, закричала отчаянно и радостно:
КСЕНИЯ. Да, да, да! Да! Да!
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. В чем к людям-то вернешься?
КСЕНИЯ. В зеленом и красном. Меня все в зеленом и красном знают.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Тебя о многом просить станут. На помощь будут звать.
