Юрий Косоломов - ХОДЫНКА
- Ишь, глаза-то бегают... - продолжал Дурнев. - А дружки его где? Может, вы, господин архитектор, знаете? Где дружки, сволочь? Бабу, небось, всей артелью тараканили? А?!
- Вечеряли мы, вашблагороть.
- Вечеряли... - Дурнев поддал сапогом расстеленную на полу тряпицу: в стену сарая полетели куски черного хлеба и пара луковиц. - Вам бы, сволочам, только жрать, да девок портить. Тебе кто здесь жрать позволил, а? В присутственное место тебя кто пускал?
- Господин полковник! Вы, кажется, постройки осмотреть собирались? - повысил голос Николя.
- Извольте не указывать, сударь! - крикнул Дурнев. Даже в полумраке сарая было видно, как покраснели его глаза. - Я вам не Савка-с! Я при исполнении-с! В казенном месте жрать никому не положено-с!
Не выпуская ворот мужика из левой руки, полковник Дурнев правой обыскал его, ничего не нашел и снова принялся кричать:
- Мастеровые, говоришь? А паспорт где? Паспорт где, сволочь?
- В конторе - просипел мужик - у господина Силуянова.
- Так это у Силуянова. А у тебя что, морда татарская?
Сбитый с толку мужик развел руками.
- А отчего это у тебя щека распухла? Да не эта, другая. На пасеку лазил? То-то я и смотрю. Вечор как раз на Петровских дачах пасеку обокрали. Али зуб болит?
- Не болит, вашблагороть. Это я доесть не успевши.
- Не болит, говоришь...
Дурнев мельком оглянулся на д'Альгейма и Николя:
- Я вас догоню, милостивые государи... Так на пасеку лазил, али зуб болит? Признавайся, сволочь!
- Болит, вашблагороть...
- Ну так я тебя вылечу... Господа, я же сказал, что догоню, - уже не оборачиваясь, глухо проговорил, почти промычал полковник Дурнев.
Он сунул руку в карман кителя и достал маленькие блестящие щипцы.
- А ну, рот открой!
- Владимир Владимирович! - проговорил д'Альгейм. - Это надо прекратить!
- Каким образом? - испугался Николя. - Он же сказал, что при исполнении...
- Господин полковник! - тонким голосом крикнул д'Альгейм. - Извольте прекратить это безобразие!
- Шире! Шире открой! - кричал Дурнев. - А ну! Баба рязанская!
Мужик взревел нехорошим, животным голосом. Грязные ступни его ног снова зависли над земляным полом - зуб явно оказался коренным.
- Прекратите! - закричал д'Альгейм. - О, боже!
Архитектор Николя схватился за голову и выбежал прочь, на волю, туда, где пели жаворонки.
Рев мужика перешел в хрип, но вдруг и хрип прекратился. Рука полковника Дурнева взлетела вверх и мужик кулем осел на пол.
- Ну вот, а ты говорил... - пробормотал Дурнев.
Он подобрал с пола фуражку и шагнул к двери. Проходя мимо д'Альгейма, Дурнев посмотрел сквозь него мутными красными глазами. К вискам полковника прилипали колечки мокрых волос.
- И не смейте, сударь, учить р-р-р-русского человека! - прохрипел он. - Я при исполнении. Двадцать шесть лет верой и правдой служу я государю моему! А вы нашего дела не знаете-с.
* * *
На столе стояли самовар, чайник, стаканы, тарелка с толстыми ломтями ситного хлеба, тарелка с сахаром, бутылка водки, две бутылки сидра и пара керосиновых ламп с отражателями. За столом сидела коротко остриженная барышня в очках с круглыми синими стеклами. Она пересчитывала куски сахара и пела:
- Alons enfants de la patrie... le jour de gloire... Чёртова дюжина... est arrivée!... Хватит, но только если Энский не притащит свою зазнобу. Но чёрт с ней, отдам свой... Alons enfants de la patrie...[14]
- Да будет вам одно и то же, право! - взмахнул руками молодой человек в студенческой тужурке, сидевший на стуле у стены. - Не знаете дальше - пойте что-нибудь другое! А лучше вообще не пойте! Удивляюсь, чему вас в консерватории учили! Нешто разве петь "Alons enfants" с обывательскими, мещанскими модуляциями! Да-да, с мещанскими! "Окрасился месяц багрянцем"!
Молодой человек встал и начал ходить за спиной барышни. Его отражение в самоваре стало то увеличиваться и приближаться с угрожающей быстротой, то столь же быстро уменьшаться.
- Базиль... Базиль, раньше ты не говорил таких слов... - горестно прошептала барышня.
- А вы раньше так не пели! Вы раньше иначе пели! Право же, это невыносимо!
Прижав к вискам кончики вытянутых пальцев, молодой человек бросился к двери, но тут же вернулся и произнёс:
- Идёт!
- Базиль, ты мерзишь мною... - продолжала барышня дрожащим голосом.
- Он идет, Ольга! Вы что, не слышали?! Извольте отбросить сантименты! Дулин пришел, а она, видите ли, со своими сантиментами! Прекратите сантименты сейчас же! Douline est arrivée![15] Vous saisissez? Verstehen Sie?[16]
- Сама'га! У вас тут у'гоки немецкого, д'гузья мои? Или ф'ганцузского? - крикнул Дулин, входя в комнату. За порогом он с грохотом обрушил на пол вязанку дров, снял, блеснув лысиной, плотницкий картуз вместе с париком и швырнул его в руки подоспевшего Десницкого, покосился на Ольгу и позволил ей стащить со своих плеч потёртый, пропахший конюшней армяк. - На улице ваши экзе'гсисы слышно, но суть понять т'гудновато! Так-то вы усвоили п'гавила конспи'гации? Ну?! Что вы на меня уставились? Са-ма-'га! Vous saisissez?
- Кострома, Базиль! Кострома!
- Кострома...
- Кост'гома! С'газу видать, батенька, что не потчевала вас ох'ганка бе'гёзовой кашей! - продолжал яриться Дулин. - Ну кто же так себя ведёт, суда'гь?! Вся слобода 'гаспевает "Во субботу день ненастный", да мо'гды бьёт, а они тут шпионские вокабулы 'газучивают!
Дулин шагнул к столу, схватил бутылку водки, размахнулся и, крякнув, швырнул её в окно. Стёкла форточки и бутылка разлетелись на мириады осколков. В прокуренную комнату ворвался свежий ветер.
- П'гоклятый! - гаркнул Дулин, дробно топая ножками и багровея от натуги. - Каналья! О, шкодливая бестия! Мо'гда п'госит ки'гпича! Nado poiti na huy!
Из-за окна донёсся торопливый стук сапог, подкованных по-казённому.
Дулин взял с умывальника кувшин, спустил в него полсамовара, зажмурился и плеснул кипятком в форточку. Под окном раздался вой, а следом застучала и вторая пара сапог.
- Двое, как обычно, - произнёс Дулин. - Один соглядатай за нами и один соглядатай за соглядатаем. Ба'гышня, заткните оконце подушкой. Неплохо бы вам, кстати, научиться визжать по-бабьи! Научим! А вы Десницкий, если не ошибаюсь? Вы тоже визжать не умеете? Скве'гно! А'гхискве'грно! Ничего, научим и вас тоже!
Начали подходить вожаки московских "пятёрок": конторщик Рябов из Хамовников, учитель Рыбников, студент с невыдуманной фамилией Палачёв-Монахов, почтовый чиновник Бельский, безликий Энский. Вошел и сразу стал наливать себе одному чай беглый семинарист Джугаев - юнец с лицом, до глаз заросшим иссиня-черной, как будто приклеенной бородой. Незаметно, будто из стены вышел, в комнате оказался Жмудовский - молодой человек с огромным тюремным стажем, похожий на чахоточного ангела, отдавшего в кондитерской свои крылья за фунт конфет.
