Энн Райс - Талтос
«Тогда пусть с тобой будет это проклятие».
Я заплакал.
Она терпеливым жестом велела мне успокоиться. А потом прочитала это то ли стихотворение, то ли песню — мягко и быстро, как все Талтосы:
Твой поиск проклят,
И путь твой долог,
И только начинается зима.
Лихие времена навеки канут,
И память потеряет смысл.
Но ты, когда она к тебе протянет руки,
Молящие о полном всепрощенье,
Увидев, что земля творит,
Не удивляйся, коль дожди
И ветер начнут ее терзать.
Взойдут посевы, развернутся листья,
Сухие ветки пышно зацветут,
Крапиву, что пыталась всех ожечь,
Затопчут сильные мужчины,
И танцы, круг и песня
Послужат нам ключом к воротам рая.
Всегда бывает так:
Чем власть пренебрегает,
То и приносит вечное блаженство.
В пещере стало темнее, маленькая свеча догорала, а Жанет снова улыбнулась и с легким прощальным жестом исчезла без следа.
Казалось, произнесенные ею слова навеки врезались в мою память, как будто их вырезали на плоских камнях круга. И я их видел, я их ощущал постоянно, хотя даже отзвуки ее голоса уже растаяли.
В пещере было темно. Я вскрикнул и потянулся к свече, но она уже погасла. Однако, быстро поднявшись на ноги, я увидел, что маяком мне служит очаг, горевший в маленьком убежище в конце того туннеля, по которому я пришел сюда.
Вытерев глаза, переполненный любовью к Жанет и мучительной смесью нежности и боли, я поспешил вернуться в маленькую теплую комнату и увидел там рыжеволосую ведьму, спавшую на постели.
И на одно мгновение она превратилась в Жанет! И не в того нежного призрака, который только что смотрел на меня любящими глазами и читал стихи, что обещали некое прощение.
Это была обгоревшая Жанет, страдающая и умирающая женщина. По ее волосам ползли огни, кости тлели. В смертельной агонии она выгибала спину и пыталась дотянуться до меня. А когда я закричал и попытался выхватить ее из огня, она вновь превратилась в рыжеволосую ведьму, которая только что затащила меня в постель, опоив каким-то зельем…
Мертвая, белая, навеки затихшая в смерти. Кровь запятнала ее белую юбку, и ее маленькое жилище превратилось в могилу, а ее очаг — в поминальный свет.
Я перекрестился.
И выбежал из укрытия.
Но в темноте я не мог отыскать свою лошадь, а через несколько мгновений услышал смех Маленького народа.
Я был уже на грани безумия, напуганный видением, бормотал молитвы и проклятия. В ярости я бросился на них, требуя показаться, сразиться со мной, и в одно мгновение был окружен. Двоих я убил мечом, а остальных обратил в бегство, но не раньше, чем они стащили с меня зеленую тунику, сорвали кожаную перевязь и украли мои немногочисленные пожитки. Лошадь они тоже увели.
Оставшись с одним только мечом, я все же не погнался за ними, а интуитивно, по звездам, вышел на дорогу — Талтосы всегда умели это делать, — а когда поднялась луна, я направился на юг, прочь от моей родной земли.
Я даже не оглянулся на Доннелейт.
Я шел к южной земле, как это тогда называлось, к Гластонбери, и дошел до священного холма, где Иосиф посадил боярышник. Я омыл руки в святом источнике. Выпил из него воды. Я пересек Европу, чтобы найти папу Григория среди развалин Рима, дошел до Византии и наконец до Святой земли.
Но еще задолго до того, как я добрался хотя бы до дворца папы Григория, стоявшего среди жалких развалин великих языческих монументов, цель моих блужданий изменилась. Я больше не был священником, а превратился в бродягу, искателя, ученого.
Я мог бы рассказать вам тысячу историй на эту тему, включая историю о том, как я познакомился с отцами Таламаски. Но я не могу утверждать, что знаю их историю. Я о них знаю то же, что и вы, и то, что было открыто и подтверждено Гордоном и его приспешниками.
В Европе я время от времени встречал Талтосов — мужчин и женщин. Я предполагал, что так будет. Что будет совсем нетрудно рано или поздно отыскать кого-то из моего народа и у теплого очага проговорить всю ночь об утерянной земле, о той равнине, обо всем том, что мы помнили.
И вот еще последние сведения, которые хочу сообщить вам.
В 1228 году я наконец вернулся в Доннелейт. Прошло много времени, с тех пор как я видел хоть одного Талтоса. Я уже начинал испытывать страх на этот счет, и проклятие Жанет и ее стихи не покидали мой разум.
Я пришел туда как некий бродячий шотландец, желающий поговорить с бардами Северной Шотландии о старых историях и легендах.
Мое сердце едва не лопнуло, когда я увидел, что старая саксонская церковь исчезла и на ее месте у въезда в большой торговый город стоит огромный кафедральный собор.
Я надеялся увидеть ту старую церковь. Но на кого бы не произвело впечатления это могучее строение и огромный, величественный замок графов Доннелейта, что возвышался над всей долиной?
Согнув спину, чтобы хоть отчасти скрыть свой рост, я натянул капюшон, я опирался на трость и вознес к небесам благодарность за то, что моя башня все еще возвышается в долине рядом со многими другими круглыми башнями, поставленными моим народом.
Я снова пролил слезы благодарности, когда вдали от крепостного вала обнаружил каменный круг: он стоял, как и прежде, в высокой траве, украшенный нерушимыми символами танцоров, что некогда собирались здесь.
Но я испытал огромное потрясение, когда вошел в собор, окунул руки в фонтанчик и, подняв голову, увидел витраж с изображением святого Эшлера.
Это был мой собственный портрет, выложенный из цветных стекол, — в рясе священника, с длинными волосами, которые я носил в те дни, — и смотревший на меня самого темными глазами так пристально, что меня этот взгляд пугал. В изумлении я прочел молитву, написанную на латыни:
Святой Эшлер,
Возлюбленный Христом
И святой Девой Марией, —
Он придет к нам снова
Лечить больных,
Утешать страждущих,
Облегчать муки тех,
Кому суждено умереть.
Спаси нас от вечной тьмы,
Изгони всех демонов из долины.
Будь нашим главой
На пути к Свету.
Я долго боролся со слезами. Не мог понять, как такое могло случиться. Не забывая изображать из себя убогого, я подошел к высокому алтарю, прочитал молитвы, а потом отправился в таверну.
Там я заплатил барду, чтобы он спел мне те старые песни, которые знал, но ни одна из них не была мне знакома. Язык пиктов умер. Никто не понимал надписей на крестах на церковном кладбище.
Но тот святой, спросил я, что бард может рассказать о нем?
В самом ли деле я шотландец, спросил в ответ бард. Неужели я никогда не слышал о великом языческом короле пиктов Эшлере, который всю долину обратил в христианство? Неужели я никогда не слышал о магическом источнике, посредством которого он творил свои чудеса? Мне стоит лишь подняться на холм, чтобы увидеть его.
В пятьсот восемьдесят шестом году Эшлер Великий построил на этом самом месте первую христианскую церковь, а потом отправился в свое первое паломничество в Рим. Но прежде чем он вышел из долины, его убили грабители.
В святилище лежат реликвии: остатки его окровавленного плаща, его кожаный пояс, его распятие и письмо от самого святого Колумбы. В храмовой библиотеке я могу увидеть Псалтырь, написанную самим Эшлером в стиле, принятом в великом монастыре на Айоне.
«Ах, все это мне известно, — сказал я. — Но каков смысл той странной молитвы? Что значат слова „он придет к нам снова“?»
«О, ну, это особая история. Приходи завтра утром к мессе и посмотри внимательно на священника, который будет ее служить. Ты увидишь молодого человека необычного роста, почти такого же высокого, как ты сам, — такие здесь нередко встречаются. Но этот — сам Эшлер, вернувшийся к нам. Так говорят и еще рассказывают совершенно невероятную историю его рождения: он, дескать, вышел из материнской утробы, умея говорить и петь и уже готовый служить Господу. Ему были видения великого святого, и битвы в Доннелейте, и языческой ведьмы Жанет, сожженной на костре, когда, невзирая на ее протесты, весь город стал христианским».
«И все это правда?» — спросил я в благоговении.
Разве такое могло быть? Некий дикий Талтос, рожденный людьми, которые понятия не имели, какое семя несут в своей крови? Нет. Такого быть не могло. Разве люди могли сами произвести на свет Талтоса? Это должен быть гибрид, зачатый неким таинственным гигантом, который приходил ночью и совокуплялся с женщиной, обладавшей проклятым ведьмовским даром, оставивший ей чудовищного отпрыска…
«Такое уже трижды случалось в нашей истории, — сообщил бард. — Иной раз мать даже не знает, что беременна, а иногда рожает на третьем или четвертом месяце. Никому не ведомо, когда существо в ней начнет расти и станет копией святого, снова пришедшего к своему народу».
