Энн Райс - Талтос
Целый день и целую ночь я думал об этом.
Тщательно завернув книгу, я снова принес ее Ниниану.
«Здесь, в Доннелейте, я твой настоятель, — сказал я, — назначенный по всем правилам. Что ж, это будет последним приказом, который я тебе отдам. Отвези эту книгу отцу Колумбе. И скажи, что я решил уйти в паломничество. Я не знаю, как долго буду бродить и где. Как ты можешь понять из этой книги, моя жизнь длится уже много человеческих сроков. Возможно, я никогда вновь не увижу ни его, ни тебя, но я должен идти и повидать мир. Вернусь ли я когда-нибудь в это место или к нашему Богу, знает только Он сам».
Ниниан пытался возражать. Но я был непреклонен. Он знал, что ему все равно придется скоро отправиться домой, на Айону, и постарался предостеречь меня, говоря, что я не получил разрешения Колумбы на отъезд и должен подождать. В конце концов он понял, что мне нет до этого дела.
Наконец он ушел под охраной пятерых человеческих существ, взяв с собой книгу.
Я больше не видел эту книгу до того самого момента, когда Стюарт Гордон выложил ее на стол в своей башне в Сомерсете.
Добралась ли она до Айоны, не знаю. Подозреваю, что добралась и могла оставаться на Айоне многие годы, пока те, кто знал, что она собой представляет, кем написана и почему там оказалась, не ушли из жизни.
Я также не знаю, прочитал ли ее отец Колумба.
В тот самый вечер, когда Ниниан отправился на остров, я решил навсегда покинуть Доннелейт. Я созвал священников-Талтосов в церковь и велел им запереть двери. Человеческие существа могли думать что угодно. Мой поступок действительно их обеспокоил и вызвал подозрения.
Я сообщил священникам, что ухожу.
Я сказал им, что мне страшно.
«Не знаю, правилен ли мой поступок. Верю, что правилен, но не знаю, — сказал я. — Я боюсь людей, что окружают нас. Боюсь, что они могут в любой момент восстать против нас. Случись ли сильный шторм или разразись эпидемия, напади ли ужасная болезнь на детей самых влиятельных семейств — любое из такого рода несчастий может спровоцировать выступление против нас. Это не наш народ. И я был дураком, когда верил, что мы вообще можем жить с ними в мире. Каждый из вас волен делать что хочет, но мой вам совет — совет Эшлера, вашего вождя с тех самых пор, как мы покинули утраченную землю: бегите отсюда. Ищите свободы в каком-нибудь далеком монастыре, где о вас ничего не знают, и просите разрешения выполнять там в тишине ваши обеты. А я ухожу из этой долины. Отправляюсь в паломничество. Сначала в Гластонбери, к тому источнику, где Иосиф Аримафейский вылил в воду Христову кровь. Я буду там молиться о наставлении. Потом отправлюсь в Рим, а потом пока не уверен, но, может быть, в Константинополь — взглянуть на святые иконы, на которых, как говорят, чудесным образом запечатлелось лицо самого Христа. И наконец, в Иерусалим, чтобы увидеть ту гору, на которой Христос умер за нас. И я отказываюсь от клятвы подчиняться отцу Колумбе. — Последовали шумные возражения, даже слезы, но Талтосам всегда было свойственно принимать твердые решения, и я стоял на своем: — Если я ошибаюсь, пусть Христос вернет меня в свое стадо. Может быть, он меня простит. Или… пусть я попаду в ад. Я ухожу».
И я отправился готовиться к своему путешествию…
Еще до того, как обратиться к Талтосам с прощальным словом, я забрал из своей башни все личные вещи, включая книги, записи, послания отца Колумбы — в общем, все то, что имело для меня какое-то значение, и спрятал все это в двух подземных укрытиях, которые построил много веков назад. Потом взял оставшуюся у меня нарядную одежду, что не была отдана церкви, надел зеленую шерстяную тунику, длинную и плотную, отделанную черным мехом, подпоясался единственным оставшимся у меня отличным кожаным ремнем с золотой пряжкой, пристегнул к нему украшенные камнями ножны с палашом, на голову надел старый меховой капюшон и бронзовый шлем почтенного возраста. И так, нарядившись как знатный человек, пусть и обедневший, я сложил свои пожитки в небольшой заплечный мешок и покинул долину.
На мне не было ничего слишком нарядного и тяжелого, как королевское одеяние, и ничего слишком простого, вроде монашеской рясы. Это была обычная удобная одежда для путешествия.
Я ехал около часа через лес, по старой тропе, известной лишь тем, кто охотился в этих местах, поднимался все выше и выше по густо заросшим склонам к тайному перевалу, что выводил к большой дороге.
Была уже вторая половина дня, но я знал, что доберусь до дороги еще до заката. К тому же в это время светила полная луна, так что я предполагал продвигаться вперед до тех пор, пока меня не остановит усталость.
В густом лесу было темно, так темно, что, думаю, люди нашего времени просто представить себе не могут. Ведь все происходило еще до того, как огромные леса Британии были уничтожены. В те далекие времена древние деревья стояли сплошной стеной.
Мы верили, что те деревья были единственными живыми существами во всем мире, которые были старше нас, и что не было больше никого, кто мог бы жить так долго, как деревья или Талтосы. Мы любили лес и никогда его не боялись.
Вскоре до меня донеслись голоса маленьких людей: они шипели, шептали и смеялись.
Сэмюэль в то время еще не родился, так что его там не было, но Эйкен Драмм и другие, что живы и сегодня, были среди тех, кто кричал: «Эшлер, христианский дурак, ты предал свой народ!» или «Эшлер, иди к нам, сотворим новую расу гигантов и будем править миром!», ну и прочее в том же роде. Эйкена Драмма я всегда ненавидел. Он тогда был очень молод, лицо еще не исказилось так, что невозможно стало видеть глаза. И когда он бросился ко мне сквозь подлесок, грозя кулаком, его лицо пылало злобой:
«Эшлер, ты все уничтожил, а теперь сбежал из долины! Да будет вечно на тебе проклятие Жанет!»
Наконец они отстали и ушли. Я уже приближался к одной пещере в склоне горы, пещере, о которой я совершенно забыл.
Даже не думая об этом, я выбрал ту тропу, по которой древние племена подходили к ней. В то время, когда Талтосы жили на равнине Солсбери, эти племена наполнили ту пещеру черепами, а потом люди почитали ее как место темной веры.
В последние века крестьяне клялись, что вход внутрь этой пещеры открывался лишь тем, кто умел слышать голоса ада или пение ангелов.
В окрестном лесу видели призраков, а иногда ведьмы приходили туда, вызывая наш гнев. Но хотя были времена, когда мы целыми отрядами мчались вверх по склонам, чтобы прогнать их, в последнюю пару столетий они нас не слишком беспокоили.
За всю свою жизнь я бывал там всего дважды, но совсем не боялся той пещеры. Увидев, что Маленький народ напуган, я лишь порадовался тому, что избавился от них.
Тем не менее, когда моя лошадь шагала по древней тропе, приближаясь к пещере, я увидел мерцающие огни, игравшие в густой тьме. Я обнаружил, что в стороне от той пещеры в склоне горы вырыто примитивное жилище и вход в него прикрыт камнями, оставлявшими лишь маленькую дверь и окно, а еще отверстие повыше, сквозь которое выходил дым.
В щели между камнями просачивался свет.
А дальше, намного выше, проходила тропа к той самой пещере, разверстую пасть которой теперь полностью скрывали сосны, дубы и тисы.
Как только я увидел это маленькое жилище, мне захотелось обойти его подальше. Кто бы ни поселился здесь, по соседству с этой пещерой, он должен быть опасен.
Но сама большая пещера меня интересовала. Веря в Христа, хотя и отказавшись повиноваться настоятелю, я не боялся языческих богов. Но я покидал свой дом и мог никогда не вернуться обратно. И я подумал, не стоит ли мне заглянуть в пещеру, может быть, даже отдохнуть там немного, спрятавшись от Маленького народа.
Глава 29
— А теперь послушайте меня, вы обе, — заявила Морриган, не сводя глаз с дороги. — Отныне я намерена взять на себя руководство. Я об этом думала с того момента, как родилась, и точно знаю, что нам необходимо делать. Бабушка там спит?
— Спит как убитая, — подтвердила Мэри-Джейн с откидного сиденья.
Она развернулась боком, чтобы видеть Морриган, сидевшую за рулем.
— О чем это ты? — спросила Мона. — Что за руководство?
— Просто руководство, — ответила Морриган, обеими руками легко сжимая руль. Она считала, что ведет машину отлично, потому что они уже некоторое время ехали со скоростью девяносто миль в час и ни один полицейский явно не собирался их останавливать. — Я все слушаю, как вы спорите и спорите и постоянно цепляетесь за то, что совершенно не имеет отношения к делу, вроде каких-то моральных правил.
Ярко-рыжие волосы Морриган спутались и падали ей на плечи и руки. А жутковатого сходства их лиц было достаточно, чтобы полностью вывести Мону из равновесия, если бы она позволила себе слишком долго смотреть на Морриган. Что касалось ее голоса, тут опасность была налицо: говоря по телефону, Морриган легко могла прикинуться Моной. Она уже проделала это без труда, разговаривая с дядей Райеном, который наконец позвонил в Фонтевро. Веселенький получился разговор! Райен весьма тактично расспрашивал «Мону», не принимает ли она амфетамины, и мягко напоминал ей, что любое проглоченное лекарство может повредить ребенку. Но суть была в том, что дядя Райен так и не понял, что быстро говорившая и любопытная особа на другом конце линии вовсе не была Моной.
