Энн Райс - Талтос
Взбешенные новоявленные фанатики, из которых я был самым шумным, заявили, что все это больше не имеет значения. Мы, Талтосы, уже приняты радушно Христовой церковью и отцом Колумбой. Мы забудем наши прежние безнравственные привычки и станем жить так, как велел нам Христос.
После этого шум стал еще сильнее. Посыпались удары. Крики не умолкали.
И тогда я понял, как три тысячи человек могли погибнуть в споре из-за экземпляра какой-то книги! Тогда я осознал все.
Но было уже слишком поздно. Драка началась. Все бросились к своим круглым домам, чтобы вооружиться и отстаивать собственные убеждения. Вооруженные мужчины выскакивали на улицу и нападали на соседей.
Весь ужас войны, тот ужас, от которого я долгие годы искал убежища в Доннелейте, обрушился теперь на нас. И все из-за моего обращения.
Я замер в растерянности с мечом в руке, не понимая, что с ним делать. Но ко мне подбежали монахи.
«Эшлер, приведи их к Христу!» — приказали они, и я стал таким же, как многие фанатичные короли до меня.
Я повел своих сторонников на их братьев и сестер.
Но настоящий кошмар ждал нас впереди.
Когда битва закончилась, христиане по-прежнему оставались в большинстве, и я видел, хотя не до конца еще понимал это отчетливо, что в основном это были человеческие существа. А большинство высших Талтосов, которых и всегда было не слишком много благодаря нашему контролю рождаемости, были убиты. Лишь около пятидесяти Талтосов, самых старых, самых мудрых и в каком-то смысле наиболее преданных, остались в живых, и они не отказались от новой веры.
Но что было делать с теми немногими людьми и Талтосами, которые все так же не соглашались с нами и остались в живых просто потому, что бойня прекратилась сама собой? Бунтовщики во главе с Жанет теперь собрались рядом с полем боя, раненые, хромающие, и проклинали нас, заявляя, что никто не выгонит их из долины, они лучше умрут прямо на этом месте.
«Эшлер, посмотри, что ты натворил! — воскликнула Жанет. — Смотри, вокруг тебя тела твоих братьев и сестер, мужчин и женщин, живших здесь еще до священных кругов! Ты виноват в их смерти!»
Едва она бросила мне это чудовищное обвинение, как ревностные новообращенные люди закричали:
«Как это вы могли тут жить так давно? И если вы не люди, то кто вы такие?»
Наконец один мужчина, самый дерзкий из всех, уже много лет втайне исповедовавший христианство, мечом рассек на мне одежду, и я, растерявшись, как любой Талтос при встрече с насилием, обнаружил, что стою нагишом в окружении людей.
Я понимал причину такого поступка. Они хотели увидеть, каковы наши высокие тела, такие же они, как у людей, или нет. Что ж, пусть смотрят. Я перешагнул через упавшую наземь одежду, прижал ладонь к детородному органу, как издревле было принято при произнесении клятвы, и заверил, что буду служить Христу так же хорошо, как любое человеческое существо.
Но настроение уже изменилось. Другие Талтосы-христиане испугались. Вид резни был для них невыносим. Они заплакали, забыв человеческое Искусство Речи, и заговорили на нашем стремительном языке, чем перепугали людей.
Я повысил голос, требуя тишины и повиновения, потом, как смог, натянул на себя разрезанную одежду и принялся в гневе ходить взад и вперед в кругу людей, применяя все свое искусство речи: «Что бы сказал Христос, увидев, что мы натворили? Разве есть какое-то преступление в том, что мы чужое племя? Разве мы должны были убивать друг друга в споре?»
Я рыдал, возводя руки к небу, и другие плакали вместе со мной.
Но монахов уже переполнял страх, и люди-христиане тоже были полны страха. То, что они смутно подозревали в течение всей своей жизни в долине, теперь почти открылось им. И снова посыпались вопросы: наши дети — где они?
Наконец другой Талтос-мужчина, которого я всегда очень любил, вышел вперед и заявил, что с этого момента и навсегда он, во имя Христа и Девы, будет соблюдать воздержание. Другие Талтосы принесли такую же клятву — и мужчины, и женщины.
«Чем бы мы ни были, — заявили наши женщины, — теперь не имеет значения, потому что мы станем невестами Христовыми и откроем здесь собственный монастырь, как на Айоне».
Толпа зашумела, раздались крики радости и поддержки, и те человеческие существа, которые всегда нас любили, которые любили меня как своего короля, быстро собрались вокруг нас.
Но опасность уже нависла над нами. Я понимал, что в любое мгновение кровавые мечи могут снова взлететь в воздух.
«Быстрее, все вы, поклянитесь в верности Христу!» — потребовал я, сознавая, что для всех Талтосов в этот момент обет безбрачия был единственным шансом выжить.
Жанет во всеуслышание потребовала, чтобы я отказался от этого неестественного и дурного плана. А потом выплеснула сплошной поток слов, иногда говоря слишком быстро, а иногда слишком медленно, и выложила всю нашу историю, рассказала о том, как рождаются наши дети, о наших чувственных ритуалах и о нашей долгой жизни — обо всем, чем я готов был сейчас пожертвовать.
И это стало фатальной ошибкой.
Новообращенные человеческие существа набросились на нее и связали по рукам и ногам, а тех, кто пытался защитить Жанет, просто убили. Кое-кто из новообращенных Талтосов попытался сбежать, но их тоже убили. Яростная схватка вспыхнула вновь, загорелись дома и хижины, а люди в ужасе побежали во все стороны, моля Бога защитить их.
«Убейте всех чудовищ!» — слышалось со всех сторон.
Кто-то из монахов заявил, что это и есть конец света. Несколько Талтосов согласились с ним и упали на колени. Люди, увидев Талтосов в позе смирения, тут же убили их, хотя и не были с ними знакомы, — убили просто из страха или неприязни и сохранили жизнь лишь нескольким, которых любили все.
В живых остались только я и еще горстка моих соплеменников — те, кто больше всех делал для жителей долины и обладал притягательной индивидуальностью. Мы отбили нападение тех немногих, у кого хватило энергии напасть на нас, и укротили других яростным видом или громогласными проклятиями.
Наконец, когда ярость достигла наивысшего накала, мужчины пали под тяжестью собственного оружия, а вокруг рыдали над убитыми, нас осталось всего пятеро — пятеро Талтосов, посвятивших себя Христу. Все остальные, кроме Жанет, были уничтожены.
Монахи призывали к порядку: «Поговори со своим народом, Эшлер! Поговори! Или все будет потеряно и не будет никакого Доннелейта. Ты это понимаешь!»
«Да, говори, — сказал один из Талтосов, — только не надо никого пугать. Будь умнее, Эшлер».
Я так рыдал, что задача казалась мне невыполнимой. Везде, куда бы ни глянул, я видел мертвых, сотни тех, кто родился в круге на равнине. Теперь они ушли в вечность и, может быть, лишенные Христова милосердия, попадут в адское пламя.
Я упал на колени и плакал, пока не иссякли слезы… А когда наконец остановился, в долине было тихо.
«Ты наш король, — сказали человеческие существа. — Скажи нам, что ты не дьявол, Эшлер, и мы тебе поверим».
Другие Талтосы, стоявшие рядом со мной, были отчаянно напуганы. В этот миг от меня зависела их судьба. Но это все же были самые известные личности, наиболее почитаемые людьми. Да, у нас был шанс, верно, если бы я не впал в отчаяние и не обрушил на всех нас гнев судьбы.
Но что осталось от моего народа? Что? И что я принес в свою долину?
Монахи подошли ближе.
«Эшлер, Господь испытывает тех, кого любит, кого хочет сделать святыми», — сказали они, и глаза их наполняла печаль. Не беспокоясь о том, что могут думать другие о нашей уродливости, нашей греховности, они взялись за руки и решительно встали против всех, рискуя собственной жизнью.
И тут Жанет, которую крепко держали люди, заговорила: «Эшлер, ты предал собственный народ. Ты принес нам смерть во имя чужого бога. Ты уничтожил клан Доннелейта, живший здесь с незапамятных времен».
«Замолчи, ведьма!» — крикнул кто-то.
«Сожжем ее!» — потребовал другой.
Его поддержали — один, второй…
Она продолжала говорить, а по толпе уже пробежал шум, и люди начали готовить в каменном круге место для сожжения!
Я видел все это краем глаза. Жанет тоже. И все же она не теряла присутствия духа.
«Я проклинаю тебя, Эшлер! Я проклинаю тебя на глазах нашего Доброго бога!»
Я не в силах был что-то сказать, хотя и знал, что должен. Я должен был говорить, чтобы спасти себя самого, монахов, своих последователей. Я должен был говорить, если хотел не позволить Жанет умереть.
К вбитому в землю столбу уже тащили дрова. Люди, которые всегда боялись Жанет и других женщин-Талтосов, несли факелы.
«Говори, — прошептал стоявший рядом со мной Ниниан. — Христа ради, Эшлер!»
Я закрыл глаза, помолился, перекрестился, а потом мягко, но достаточно громко, чтобы меня услышали, обратился ко всем:
