Энн Райс - Талтос
Но задолго до того, как я дочитал последнее Евангелие, расхаживая по комнате, читая вслух, держа двумя руками огромную алтарную книгу, я влюбился в этого Иисуса за все те странные вещи, которые он говорил, за то, как он противоречил самому себе, за его терпение к тем, кто его убил. Что же до его воскрешения, то моим первым выводом было то, что он был таким же долгожителем, как мы, Талтосы. И что он добился такого успеха у своих последователей потому, что они были просто людьми.
Нам постоянно приходилось прибегать к таким уловкам, выдавая себя за других, когда мы общались с нашими соседями-людьми, потому что они могли слишком растеряться, осознав, что мы жили много столетий.
Но вскоре из жарких объяснений Ниниана — а он был монахом веселым и экстатическим — я понял, что Христос действительно воскрес из мертвых и вознесся на Небеса.
В каком-то мистическом озарении я увидел все: этого Бога любви, его мученическую смерть во имя любви и фундаментальную природу его послания. Все это безумно захватило меня, потому что в это было абсолютно невозможно поверить. Действительно, все сочетание деталей было нескладным и нелепым.
И был еще один факт: все христиане должны были верить в близкий конец света. Из моих разговоров с Нинианом я понял, что они верили в это по-настоящему и подготовка к концу света также была важной частью их религии. Тот факт, что мир по-прежнему существует, никого не обескураживал.
Ниниан со страстью говорил о распространении этой веры со времен Христа, то есть в течение приблизительно пяти последних столетий, о близком друге Христа Иосифе Аримафейском, о Марии Магдалине, которая омыла ноги Христа и отерла их собственными волосами, о том, что они прибыли в южную часть Англии и построили церковь на священном холме в Сомерсете. Они принесли туда чашу с последней вечери Христа, и огромный источник красной воды забил в том месте. А посох Иосифа, воткнутый в землю на холме Вериолл, превратился в куст боярышника, который цветет постоянно.
Мне сразу же захотелось отправиться туда, увидеть священное место, где на нашу землю ступили ученики нашего Господа.
— Ох, но прошу тебя, мой добрый Эшлер, — воскликнул Ниниан, — ты же обещал доставить меня домой, в мой монастырь на Айоне.
Там его ждал настоятель, отец Колумба. Много книг, подобных этой, были изготовлены в монастырях по всему миру, но эта копия была особенно важной для изучения на Айоне.
Я должен был встретиться с этим Колумбой. Он казался таким же странным, как Иисус Христос. Возможно, вам известна его история. Майкл, ты, пожалуй, слышал ее.
Ниниан рассказал, что Колумба родился в богатой семье и мог со временем стать королем Тары. Но вместо того он стал священником и основал множество христианских монастырей. А потом началась его борьба с Финнианом, другим святым человеком, из-за спора о праве Колумбы делать копию Псалтыри святого Иеремии, которую Финниан привез в Ирландию. Спора по поводу обладания книгой? Спора по поводу права копировать ее?
Споры привели к настоящим бедам. Три тысячи человек погибли, а Колумба был проклят. Он принял этот приговор и уехал на Айону, располагавшуюся совсем рядом с нашим побережьем, чтобы обратить нас, пиктов, в христианство. Он задумал спасти души трех тысяч язычников, дабы возместить потери, понесенные в результате ссоры.
Я забыл, кто в итоге сделал копию той Псалтыри.
Но теперь Колумба жил на Айоне и оттуда рассылал своих миссионеров. Прекрасные книги вроде этой изготавливались в том христианском поселении, и нас всех приглашали принять новую веру. И в самом деле, христианская церковь обещала спасение каждому!
А вскоре стало известно, что хотя сам Колумба и многие священники-миссионеры были особами королевской крови, правила монастырской жизни отличались крайней суровостью, требовали постоянного умерщвления плоти и самопожертвования.
Например, если монах проливал молоко, когда помогал готовить еду для общины, он должен был пойти в церковь в то время, когда там пели псалмы, и лежать ничком, пока все не будет прочитано до конца. Монахов били, если они нарушали обет молчания. Тем не менее богатые и могущественные люди стекались в монастырь со всех концов света.
Я был ошеломлен. Как мог священник, веривший в Христа, начать войну, в результате которой погибли три тысячи человек? Зачем королевским детям терпеть унижения от простолюдинов? И во всем этом что-то таилось, некая пленительная логика.
Я отправился на Айону с Нинианом и двумя своими недавно родившимися сыновьями. Конечно, мы продолжали прикидываться человеческими существами. Ниниан считал нас людьми.
Оказавшись на Айоне, я еще сильнее подпал под чары и самого монастыря, и личности Колумбы.
Это был волшебный остров, поросший лесом, зеленый, с изумительным видом, открывавшимся с утесов, где вид простора и чистоты моря мгновенно умиротворял душу.
И действительно, меня охватило волшебное спокойствие. Я как будто снова нашел утраченную землю, только теперь здесь главными были раскаяние и аскетизм, но при этом царила гармония, вера в чистое блаженство существования.
Сам монастырь был кельтским и совсем не походил на бенедиктинские монастыри, впоследствии распространившиеся по всей Европе. Окруженный высокой каменной стеной, он представлял собой скорее неприступную крепость. Монахи жили в маленьких простых кельях, не более десяти футов в ширину. И церковь была совсем не величественным сооружением, а скромной деревянной постройкой.
Но невозможно было найти комплекс строений, более тесно связанный с естественным окружением. Это было место для того, чтобы молча слушать пение птиц, бродить, думать, молиться, поговорить с обаятельным, дружелюбным и по-настоящему любезным Колумбой. Этот человек был королевского рода; я тоже давно уже был чем-то вроде короля. Наши земли находились на севере Ирландии и Шотландии. Мы понимали друг друга, и что-то во мне также трогало святого — возможно, свойственная Талтосам искренность, глуповатая манера сразу переходить к делу, порой излишняя восторженность.
Колумба вскоре убедил меня, что суровая монастырская жизнь и умерщвление плоти и были теми инструментами любви, которые требовались от человека в христианстве. Любовь вовсе не чувственное явление. Эта любовь развивается духовно, не выражаясь через тело.
Он страстно желал обратить в христианство все наше племя и видел во мне духовника моего народа.
«Ты просто не знаешь, о чем говоришь!» — возразил я.
А потом, связав его вечной тайной неразглашения исповеди, я рассказал ему историю своей долгой жизни, рассказал о нашей тайне и чуде рождения, о том, что многие из нас способны прожить бесконечно долгую жизнь в состоянии вечной молодости, если только нас не убьет какой-нибудь несчастный случай, катастрофа или непонятная эпидемия.
Я рассказал даже об утраченной земле и о том, как уже много сотен лет мы жили в нашей долине, перейдя от полной скрытности к маскировке под человеческих существ.
Но кое о чем я умолчал. Не сказал, что некогда был вождем великого круга танца в Стоунхендже.
Он выслушал все с большим интересом. А потом сказал нечто изумительное:
«Ты можешь доказать мне все это?»
Я вдруг осознал, что не могу. Единственным способом, каким кто-либо из Талтосов может доказать, что он Талтос, было зачатие и рождение.
«Нет, — ответил я. — Но присмотрись к нам. Обрати внимание на наш рост».
Это предложение он отверг: в мире было много высоких людей.
«Люди давно уже знают ваш клан. Ты король Эшлер из Доннелейта, и им известно, что ты хороший правитель. Если ты веришь в такие сказки о себе, так это потому, что дьявол вложил их в твое воображение. Забудь все. Продолжай делать то, чего хочет от тебя Господь».
«Спроси Ниниана, ведь весь наш клан такого же роста».
Но он уже слышал о нас, очень высоких пиктах из горной Шотландии. Похоже, моя собственная хитрость слишком хорошо работала!
«Эшлер, — сказал он, — я не сомневаюсь в твоих добродетелях. Но еще раз советую тебе отнестись к таким иллюзиям как к проискам дьявола».
Я наконец согласился с ним, но по одной-единственной причине: не имело значения, поверил он или нет рассказу о моем прошлом, действительно важно лишь то, что он видел во мне душу.
Майкл, ты ведь знаешь, что это главная тема истории Лэшера: живя во времена Генриха, он хотел верить, что обладает душой, и не желал смириться с невозможностью стать священником, как любой человек.
Я понимаю, что это ужасная дилемма. Все, кто становится аутсайдером, так или иначе это понимают. Говорим ли мы о законности или о душе, о городской общине, гражданстве или братстве… нам хочется, чтобы в нас видели личность такую же ценную, как любая другая.
Я тоже хотел этого и совершил ужасную ошибку, приняв совет Колумбы. Я забыл, что все мои знания были истиной.
