Алексей Грушевский - Игра в Тарот
— Законсервированным?
— Ну да! — Алхимик подошёл к уходящему в бесконечность ряду банок:
— Вот это и есть наши консервы, сны которые мы уловили. А вот и их охранители — Алхимик, склонившись, нежно погладил, трущееся у его ног, и выгибающиеся, как довольные кошки, деревянные куклы. Суккубы и Инкубы. Консерваторы и Охранители. Те, что в банках — консервируют иллюзии, буратины — их охраняют. Есть ещё терафимы — оболочки, мумии тех, через которых пришли сны в наш Храм. Но они, хоть и имеют остатки сознания, всего лишь пустышки. Украшения интерьера. Из них всё уже выкачено.
— Так это и есть вечность?
— Да. Это вечность. То, что вне её, быстро сгорает. Где Ваш прежний сон? Он уже кончился. Его оборвал Взрыв. Порождённые им иллюзии гаснут, а эта имеет шанс быть вечной. Во власти Взрыва всё разрушается и гибнет, а тут, огородясь от него, существует вечно.
— А что же Взрыв? Он согласен?
— Конечно же, нет. Он борется с нами, мы боремся с ним. У него одно оружие — порождать всё новые и новые иллюзии, всё новые и новые сны, а мы стремимся удержать наш Храм в этом бесконечном потоке атакующего нас хаоса. Он порождает бесконечное множество иллюзий, но они живут недолго, а то, что собрали мы, хоть и ограничено, но стабильно и вечно. Мы просто забираем энергию у него для себя.
— Но как?
— Но это же теперь понятно! Символически его выражает карта — «Равновесие». Суть её — обмен снами, заключёнными в чашах. Сны слились, и возникло замкнутое кольцо, неподвластное деспотии нашего Врага, жаждущего вторгнуться в наши счастливые сны своими жестокими и непредсказуемыми фантазиями. Помните, когда мы первый раз встретили эту карту? Это было в самом начале пути. Когда вам снился сон Пердунерки. Она, сохранив своё сознание, будет теперь вечно блуждать по бесконечным лабиринтам блогов, а Вы, оставаясь у нас, начнёте путешествие по прекрасным снам законсервированных нами. Ваше сознание и сознания других избранных, оставшись здесь, питают наш Храм, который становиться всё больше и ярче, и не достаются ему. Скажу Вам — он слабеет, его огонь гаснет, он остывает. Путь взрыва подразумевает, что есть в этом нечто цельное и твёрдое, то, что не возможно разложить, то, что остаётся всегда самим собой, и не подвержено тлену и гниению. Именно в поиске этого, взрыв всё дальше и дальше гонит свой жар и энергию, подвергая всё испытанием своего огня. Обрекая снова и снова несчастных на страдания, он испытывает их на прочность и верность, жаждая найти среди них свои же искры, чтобы собрать их воедино. Это путь взрыва, путь огня. Путь боли, страдания и самопожертвования. Ибо нет, для вставшего на этом путь, иного выхода как испытать себя огнём самосожжения в безнадёжном штурме небес.
Алхимик замолчал, обведя взглядом свой Храм.
— И много ли глупцов готовых предпочесть забвение, неизвестность и новое страдания нашему спасению? Спасению в тепле и продолжение знакомых снов. Радости сладостных путешествиях во снах, которые мы сохранили. В этих сосудах законсервированы сны властителей, богачей, завоевателей, соблазнительных куртизанок и казанов… самые сладостные и величественные судьбы, кто же откажется испытать то, что было ему недоступно тогда? Кто же предпочтёт огонь, за которым раскрывается только неизвестность, счастливому блужданию по нашим волшебным банкам наполненными такими желанными и притягательными иллюзиями?
— Но, тогда, получается, остаться в вашем Храме можно только, слившись со снами в этих банках, но я повидал уже несколько, и признаюсь, не впечатлило — Николай саркастически улыбнулся.
— Но это только по началу. Я же Вам говорил это влияние Вашего прежнего сна, навеянного Взрывом, искажения накладываемые кармой. Со временем это пройдёт. Это можно преодолеть. Нельзя судить по нескольким снам, ведь их же миллионы! — как-то неуверенно и суетливо быстро залепетал Алхимик, на мгновение, отведя глаза.
Но его смущение длилось недолго:
— Это путь для многих. Для масс. Но, есть и другой путь — Вы к нему немного уже соприкоснулись, когда пытались влезть на «Колесо Фортуны». Это путь — стать Богом.
— Стать Богом? Вы шутите?
— Отнюдь. Мы делаем богов. Уже давно. Вы же сами видели как.
— Если Вы про этого Еушу, то это же обман, всего лишь обман!
— И, да и нет. Это иллюзия, которая овладела многими и зажила своей собственной жизнью, вторгаясь и влияя даже на сны по ту сторону нашего Храма. Мы, возможно случайно, запустили механизм, который без сбоев работает до сих пор. Это удивительнейшее открытие и величайший наш триумф, вышедший из поражения и смерти. И я предлагаю Вам испытать, что, значит, быть богом. Ваш сон не интересен для консервации, сами Вы весьма привередливы, и, наконец, через Вас начал свою игру Взрыв, так что нам ничего не остаётся, как попробовать её закончить самой сильной комбинацией своих карт — сотворить из Вас бога.
— И как же Вы намерены это сделать?
— Так же как и с Еушей. Механизм один и тот же. Ритуал есть ритуал. Осудить, повесить и воскресить. Только здесь это будет настолько условно, что всё это, поверьте, окажется весёлой игрой, цирковым шоу, но процедуру надо будет, тем не менее, соблюсти.
— И кто же меня будет судить?
— Как кто — вот они! — Алхимик встал, отошёл в угол, где во тьме скрывалась, ранее не замеченная Николаем дверь в какой-то узкий чулан. В свете свечи, которую Алхимик держал в руках, можно было разглядеть надпись на дверке — «Философическая подсобка». За дверью размещались стеллажи с множеством разномастных небольших пыльных сосудов. Алхимик наугад выбрал один из них и поставил на стол небольшую, заросшую паутиной, банку. Небрежным движением он стёр с неё пыль и ней показалась надпись — «консервирующий раствор». Сквозь мутноё стекло было видно, что в ней, в слабом, едва мерцающим, свечении, копошились, активно бурля, множество не то каких-то мелких глистов, не то склизких и бесформенных, только ещё едва зарождающихся, сгустков биомассы.
— И за что же меня будут судить?
— Как за что? Неужели Вы уже забыли, зачем сюда пришли? — Алхимик насмешливо улыбнулся, прямо глядя в глаза похолодевшего Николая.
Алхимик зачерпнул глубокой ложкой содержимое банки, так чтобы в ней оказалось несколько склизких комков, и вылил улов прямо на середину стола. Растёкшаяся небольшая лужица, в которой отчаянно бились о стол три извивающиеся быстро тающих червяка, стала стремительно высыхать, с шипением бурля и разбрызгивая во все стороны ядовитые брызги, порождая облако едкого пара. У Николая запершило в горле, заслезились глаза, он почувствовал, как им овладевает, наполняя члены мягкой слабостью, кружащий голову, непреодолимый дурман.
Скоро дым рассеялся, и перед ним, из стремительно тающих сгустков испарений, соткался на некотором отдалении от него, стол, за которым важно восседали трое существ.
Первое из них, было каким-то бесформенным расплывшимся сгустком биомассы. Эта масса как-то корчилась, хлюпала, дёргалась, по ней прокатывались волны судорог, видно оно упорно стремилась воплотиться в какую-то форму. Время от времени оно становилось похожим на то, во что превратился запечённый на столбе Мразогорий, после недели, другой, разложения. Но эти состояния, видно максимально возможного для этого существа, приближения к человеческому облику, не длились долго. С таким трудом приобретённая форма неизбежно быстро расплывались, и непрерывные, можно сказать, яростные муки её поиска продолжались снова и снова.
Второй был аккуратненький толстячёк, размером раза в три меньшим, чем нестабильный сгусток биомассы рядом с ним, лысенький и круглоголовый, с внимательным взглядом из-под очков, всем своим видом показывая многую скорбь от много знания.
Третьим существом была толстенная птица неизвестной породы, едва помещавшаяся в огромной клетке, стоящей на столе, и смешно топорщащая сквозь прутья жуткие обрубки вместо крыльев.
Николай оглянулся. Он сидел не в кресле за столом, как прежде, а на одиноко стоящем посреди круглой арены жёстком табурете, отчего ему стало как-то неуютно и одиноко. Вокруг него поднимались, расширяясь к верху, уходящие куда-то в бесконечность, террасы (как в цирке), как угадывалось, полные публики. Странный фиолетовый свет падал узким пучком откуда-то сверху, так что он практически ничего не видел кроме стола прямо перед ним. В его свете было видно, что всё, кажущееся безразмерно огромным, пространство этого странного помещения было наполнено несметным количеством метающихся по нему мелких насекомых, ярко вспыхивающих и, кажется, ускоряющих своё движение при попадании в этот фиолетовый поток. Публику, находящуюся за границей фиолетового свечения, он, понятно, не мог разглядеть, лишь чудились размытые силуэты, но он физически чувствовал окружившую его огромную и враждебную толпу, напряжённо смотрящую на него и в нетерпении ожидающую начало представления.
