Нил Гейман - Все новые сказки
Оказывается, вскоре после того как мы с Дженни развелись (он считал ее виноватой — в том, что она соблазнила его и склонила к сексу втроем, и в том, что он причинил боль Чику), он стал ее исповедником и ближайшим другом. Он подкидывал ей идеи для новых сексуальных приключений, часто сам знакомил ее с подходящими людьми, помогая ей составлять так называемый «список сорока самых известных извращенцев». Иногда он сопровождал ее на вечеринки и обеды, провоцируя на такие рискованные поступки, на которые она сама никогда бы не решилась.
— Я вел ее все дальше и дальше в пропасть. Ты должен это оценить! Всякий раз, как она колебалась или сомневалась, — я подталкивал ее в спину. Я сказал, что ей неплохо было бы попробовать героин.
К счастью, ему удалось убедить ее только нюхать.
— Я внушил ей, что она шлюха по натуре. Я стал ее лучшим другом — как Вотрен, который взял Эмму под свое крыло!
И рассмеялся своим ужасным самодовольным смехом. Он сидел в своем большом кожаном кресле, не замечая, что сгустились сумерки, устремив взгляд вверх и говоря своим хорошо знакомым мне насмешливым тоном, который обычно приготовлял для сатирических стихов.
— Я знал, ты хотел бы сделать это, но не мог. Я сделал это за тебя, Майк!
— Господи, Рекс… она не заслужила такого… я бы никогда…
— Ну же, Майк, заслужила! Ты прекрасно знаешь — она это заслужила! Ты бы не сделал — а Вотрен сделал бы именно так! Кое-чему я научился у Бальзака, так-то!
В этот момент, когда стало совсем темно и его лицо освещал лишь огонь из камина, он казался совершенным монстром. Безумцем из произведений Бальзака.
Я чувствовал себя физически больным, опасался за его душевное здоровье, жалел Дженни. Я спросил себя — догадывалась ли обо всем Люсинда, и ответил сам себе, что скорее всего да — поэтому она и не дала тогда Чику сказать это вслух.
Рекс смаковал подробности. Он рассказывал, как ему удавалось подбить Дженни на что-нибудь особенно отвратительное.
Я не был садистом.
В отличие от него — он, несомненно, был.
Он умел ненавидеть.
Он говорил и говорил, приводя все новые детали, называя имена, места и даты, когда это происходило, вновь возрождая к жизни горечь и страдание. Он раскрывал секреты, смеялся над глупыми ситуациями — это был целый каталог предательства. Чик, вероятно, и половины о нем не знал.
Я хотел сразу уйти, но не мог — был слишком раздавлен и потрясен. К тому же я обещал Чику, что не оставлю Рекса. Я не мог его оставить. Я знал, насколько ему приятна месть. Он был моим другом — и искренне полагал, что все остальные испытывают такие же чувства, как и он, только стесняются их проявить. Он был убежден: то, что он сделал, он сделал для меня.
Я остался ночевать.
Мне нечего было сказать ему на сон грядущий.
Я знал, каким он бывал добрым. Знал, как он бывал добр с Дженни. У меня в голове не укладывалась та запредельная продуманная жестокость, с которой он радостно сломал ей жизнь.
Около трех часов я принял снотворное, и мне удалось поспать до восьми.
Было великолепное, яркое, солнечное утро. Под серо-голубым ясным небом гранит искрился, а трава как будто пылала.
Рекс спустился и приготовил на кухне завтрак, я съел его, хотя и чувствовал себя так, будто ем отраву.
Уже стоя возле моей машины, я обнял его и произнес:
— Я люблю тебя, Рекс.
Да, я сделал это, а потом просто стоял и смотрел на него.
Он помедлил, отвернувшись. А потом я услышал тот своеобразный звук, похожий на тихое жужжание, который появлялся, когда Рекс подыскивал нужное слово… и почувствовал на щеке его губы и дыхание, когда он нашел нужные слова. Он плакал.
— Я тоже люблю тебя, Майки.
На пути домой мне пришлось дважды останавливаться, чтобы взять себя в руки и попытаться успокоиться. Люсинды еще не было, а я так надеялся, что она вернется раньше меня. На автоответчике горела лампочка. Меня охватило ужасное предчувствие — почему-то я решил, что что-то случилось с Лу. Но это было сообщение от Рекса. Веселым голосом, который свидетельствовал о том, что он вдребезги пьян, Рекс говорил:
— Привет, Майки! Я знаю, где ты, — ты опять гоняешь крыс со своим другом-священником и псом породы джек-рассел-терьер. Конечно, где уж тебе найти время для своего старого скучного друга Рекса…
И так далее — пока не кончилась пленка.
Я был избавлен от обязанности выслушивать это — дорога домой потребовала больше времени, чем обычно.
Когда Лу наконец вернулась, она была слишком расстроена тем, что происходит с ее матерью, чтобы заметить мое состояние, поэтому я просто сказал, что не спал всю ночь, потому что был с Рексом.
Мы виделись с ним еще несколько раз.
Поскольку я не знал и никогда бы не узнал того, о чем он мне рассказал, я решил, что большая часть этого рассказа — выдумка, беллетристика. Может, я был не так уж неправ. Через несколько месяцев, будто попрактиковавшись на мне с этой историй про Дженни, он снова начал писать. Сначала я был этому рад, но скоро мы поняли, что он не способен написать что-либо законченное. Он потерял свой дар рассказчика, смысл своего существования. Мы пытались его подбадривать, поддерживать во всех начинаниях — чтобы он чувствовал себя занятым. Идеи его были такими же блестящими, как и раньше. Однажды он позвонил и начитал несколько страниц рассказа на автоответчик, и это было настолько великолепно, в этом было так много его, Рекса, — что Лу запретила мне стирать записанное. Когда я бывал дома, он мог прочесть мне пару страниц или даже глав из нового произведения. Но две главы — это максимум, на который он был способен. Чик — вот кто его организовывал, заставлял заканчивать начатое. Я перестал заниматься редактированием — и Рекс больше никому не мог доверить редактировать свои произведения. Он утверждал, что дневник Чика сделал его неспособным написать что-то законченное.
— Возможно, это потому, что я теперь знаю, как оно заканчивается на самом деле. Как все заканчивается на самом деле.
Рекс всю жизнь рассказывал истории. Он не мог без этого. Даже теперь он раз в неделю или две звонил, оставляя наброски новой истории на автоответчике, если меня не было дома.
Проблемы окружали его со всех сторон: то рабочий уйдет и не вернется, не закончив ремонт крыши, то звонят из налоговой с угрозами из-за его отказа прислать декларацию, то дождь намочил его книги… Я ехал и решал вопросы, которые мог решить, но в конце концов возвращался домой. И чувствовал себя ужасно виноватым, вспоминая о данном Чику обещании. Не то чтобы я не делал того, что обещал, — но я не мог находиться с Рексом все время.
Полагаю, вино, которое он себе заказал и все время пил, ему мало помогало. Он много ел, и все ужасно вредное для диабетиков. Обычные бытовые вопросы приводили его в состояние полного недоумения, но со временем он вроде научился с ними управляться. Казалось, он начинает приспосабливаться к окружающей действительности. Он принял участие в нескольких конференциях и побывал на нескольких вечеринках. Он попросил прощения у тех друзей, которых оскорбил, — и в большинстве случаев это прощение получил. Мы с оптимизмом говорили, что он снова становится самим собой, он выглядел умиротворенным и спокойным.
Когда снова наступил август, он казался вполне уверенно стоящим на ногах. Временами он чувствовал себя одиноким и несчастным, но дружеская беседа быстро меняла его настроение. Мы любили обсудить последние сплетни или посмеяться над кем-то из друзей. Да, именно так мы и общались. Люсинда всегда говорила, что легко определяет, когда я разговариваю по телефону с Рексом, — по тому, как часто я смеюсь.
Мы говорили с ним в первый понедельник сентября.
Он был пьян — но не больше, чем обычно.
Сказал, что отправил мне электронное письмо, — это было странно и необычно, ведь он терпеть не мог электронную почту.
Я включил компьютер и действительно обнаружил там послание от Рекса.
Рекс редко занимался самокопанием и публичным обнажением души — но сейчас передо мной было именно это, своеобразная исповедь, похожая скорее на разговор с самим собой, чем на обращение к собеседнику. Оно встревожило меня — настолько сильно, что я твердо решил навестить Рекса в ближайшие выходные.
Письмо было короткое, и оно шокировало.
«История, которую я так и не смог написать, это история моей жизни. История моего несчастья, которое происходило от невозможности убедить моего отца в том, что я чего-то стою, добиться его любви. Я очень старался — но у меня никогда не хватало храбрости, чтобы рассказать эту историю. Я всегда писал так, чтобы произвести на него впечатление. Мои стихи должны были быть блестящи и остроумны, а проза глубока. Правда никогда не была для меня так важна, как успех. Я должен был произвести впечатление на людей, которых ценил и уважал мой отец. Ничье другое мнение его не интересовало. Или меня печатают в The Saturday Evening Post — или я ничто, пустое место».
