Нил Гейман - Все новые сказки
Я сказал, что она может и дальше оставаться в нашей квартире, только ей придется выплачивать ипотеку.
— Но я люблю тебя! — Она заплакала и попыталась довольно неуклюже напомнить мне о былых временах. — Я так люблю засыпать в твоих объятиях, ночью, когда ты рассказываешь мне интересную историю!
Мне стало грустно.
— Слишком поздно, Дженни.
Время этих историй миновало.
Выйдя от нее, я отправился к Уиндермиру и позвонил оттуда Чику и Рексу, но Чик был холоден. Он спросил, известно ли мне, что чуть не разрушил их отношения. Я принес тысячу извинений, сказал, что глубоко сожалею о том, что произошло. Рекс, тоже очень недовольный и высокомерный, положил трубку, услышав мой голос. Я видел их в Кендале несколько раз. И в Грасмере. Они делали вид, будто меня не замечают. Однажды я поймал взгляд Рекса, который он бросил через плечо — его фирменный хитрый взгляд. Возможно, он жалел, что мы сказали Чику правду. Это заставило меня похолодеть. Что, черт возьми, с ним такое?!
Конечно, я хотел бы вернуться к Хелен, но она нашла свое счастье с каким-то поваром-шотландцем, и у нее была лучшая работа, о которой она только могла мечтать, — с какой стати ей было все это менять?
Несмотря на то что откровения Дженни были призваны спасти нашу близость, я уже не мог общаться с некоторыми участниками ее похождений — я слишком много теперь знал о них. Некоторых я больше вообще не хотел знать, от иных мне хотелось дистанцироваться. Я не был готов снова общаться с Чарли Ратцем и Джонни Фаулером. Пит все еще не был найден — его считали погибшим во Франции. Я совсем потерял интерес к журналу, который теперь прекрасно функционировал без моего участия, купил дом рядом с Инглетоном, в Вест Йорке, где и поселился с Эммой МакЭван. Но она не смогла вынести бесконечные дожди и холод. Тогда я начал присматривать себе женщину из местных — чтобы она не слишком нуждалась в центральном отоплении.
Я отчаянно мечтал возродить нашу дружбу с Рексом — даже после того, как встретил Люсинду, которая и сегодня является самой большой любовью моей жизни.
Лу этого не понимала, она считала мою навязчивую идею странной — но ровно до того момента, как познакомилась с Рексом на литературном уик-энде Теда Хьюза, куда мы все были приглашены. Дочь Лу, подросток, очень любила книги Рекса, но она была слишком стеснительной, чтобы подойти и попросить автограф. Поэтому Лу, с ее светлыми, летящими за ней волосами и сверкающими голубыми глазами, подошла к столу, за которым он сидел, и просто сказала: «Ну, в общем, я знаю, что вы — старый друг Майка. А я — его новая жена, а вон там моя дочь, которая очень любит то, что вы пишете. Поэтому — могу я попросить об автографе для нее? И кстати — почему бы вам обоим не подойти и просто не пожать друг другу руки, а?»
Это была одна из ее многочисленных побед — мы так и сделали.
Позже, в баре, Рекс сказал мне, что Чик обвинил меня в коварном соблазнении. И мы хохотали над этим весь остаток того дня и весь следующий, пока не появился Чик, который, увидев нас, впал в неистовство. Но Люсинда, который пришлось встать на цыпочки, чтобы его обнять, сказала:
— Все-все, эта история закончена. Если вам уж так хочется кого-то считать виноватым — считайте виноватой эту конченую суку, бедную Дженни. У нее получилось вовлечь вас всех в ее безумные игры — и посмотрите на себя… до чего вы все себя довели.
Чик проворчал что-то в том смысле, что Рекс до сих встречается с Дженни. Меня это очень удивило, но Лу сказала:
— Ну, насколько я понимаю, она ядовита… как наркотик… Но Рексу она больше не нужна — у него снова есть Майк.
Тогда Чик расплакался. Он сказал, что я был для Рекса самым близким другом, но предал их обоих. Потому что такое допустил.
На следующие выходные мы снова поехали к ним и провели там весь уик-энд, а на обратном пути Лу сказала:
— Вы двое могли бы заставить смертельно больного Иеремию корчиться на полу от смеха.
Я не знал, зачем Рекс продолжает видеться с Дженни, — разве чтобы еще больше позлить Чика. В нем все еще сидела эта непонятная жестокость — мы с Чиком об этом говорили. Чик тоже предполагал, что это направлено против него, и считал, что Дженни была своеобразной заменой мне, и это косвенно подтвердилось, когда Рекс порвал с ней — очень скоро после нашего примирения. А она продолжала ему звонить.
Я видел Дженни несколько раз. Она казалась гораздо старше, чем была на самом деле. Жила она с матерью и детьми (у нее были близнецы) в Уэртинге на Сассекском побережье, и у нее был вид неопрятной матери-одиночки. Она заявила мне, что вполне счастлива, хоть и бедна, и даже предположила, что мой «сексуальный консерватизм совсем утянул меня на дно». В следующий раз я столкнулся с ней на Кенсингтон-Хай-стрит, она была очень бледна, ярко накрашена, с вытравленными волосами. Я смотрел на нее, и мне казалось, что в ней совершенно не осталось ничего живого — будто кто-то высосал из нее все жизненные соки. Ее жизнь явно превратилась в ничто, и в глазах плескалась абсолютная пустота. Я спрашивал — где она живет, в Лондоне? Есть ли у нее кто-нибудь? Но она смеялась в ответ пустым смехом и отвечала: «Не твое дело!» И я не мог с ней не согласиться.
Конечно, мне трудно было не думать о них с Рексом. Я предполагал, что она никогда не признается, что Рекс ее бросил. На вечеринке в Брайтоне годом или двумя позже она выглядела еще хуже, цепляясь за одного из этих новых тори, Руперта Герберта: слишком много косметики, слишком светлые волосы и постоянная «Голуаз» во рту. Я чувствовал к ней настоящую жалость. Когда появился Рекс, он обходился с ней высокомерно, по-царски, увел меня прочь, хотя я считал себя обязанным говорить с ней, а она в свою очередь вела себя со мной свысока. Люсинда бормотала: «Бедная сука… бедная, бедная сука», — и она действительно так считала. Она вообще считала, что команда журнала «Мистерии» сломала жизнь бедной, лишенной фантазии девочки, но это лишь отчасти было правдой. Сквозь гул голосов можно было расслышать, как Дженни говорила о каком-то известном продюсере, с которым она жила, — о том самом, что купил у Рекса права на «Недостатки Тома» и превратил их в полное дерьмо. «Этот ублюдок…» — говорила она, а остальное вполне можно додумать самому.
Возможно, Люсинда была недалека от истины.
В течение последующих десяти лет жизнь шла своим чередом, и все были этим вполне довольны, кроме Рекса, который сначала испортил отношения с редакторами, потом с издателями, потом с агентами, и в конце концов уже никто не хотел иметь с ним дело. Ни один редактор ни за какие гонорары не мог с ним работать: он хамил, легко обижался и публично мстил обидчику в своих язвительных стихах. Чик говорил, что больше не может его сдерживать и управлять им, хотя это было бы прекрасным решением проблемы, ибо Чик от природы был склонен к компромиссам, а это могло бы придать респектабельности фигуре Рекса и убрать присущую ему вульгарность, которая ему так вредила. Все-таки Бальзак и Вотрен были менее подходящими для подражания образцами, чем Пруст и Альбертин.
Страдала и его работа. Он стремительно терял популярность, его имя исчезло изо всех обзоров и критических статей, деньги регулярно приносила только «Мери Стоун».
Его рассказы печатались теперь нечасто, но он не оставлял привычки звонить мне и зачитывать то, что написал. А когда натыкался на автоответчик — придумывал на ходу какую-нибудь смешную историю: «О, я знаю, где ты… ты опять встретил этого душку фермера и отправился кормить с ним барсуков…»
Романы Рекса теперь обрывались после одной-двух глав. Я очень расстраивался и пытался уговорить его продолжать — там были замечательные идеи, замыслы, и иногда они всплывали снова, но он снова их бросал.
Но способность его рождать иронические стихи и рассказы никуда не делась. Он за минуту мог создать нечто, на что у меня ушли бы дни и недели тяжкого труда. Чик помог ему развить музыкальный вкус, привил ему любовь к классической музыке, и это сподвигло его написать три либретто, одно из которых основывалось на произведении Керша «Медный бык», а второе — на «Утраченных иллюзиях» Бальзака. И несмотря на свое предвзятое мнение о современной музыке, Рекс написал несколько песен. Я сам использовал его стихи в своих музыкальных композициях. А кое-какие его стихи я поместил в свои триллеры, для большей выразительности.
Единственная опера, которая добралась до сцены, была «Кардинал Перелли» по мотивам Фербенка[117]. Рексу нравилось нападать на католицизм, хотя мало кто из нас придавал этому какое-то значение.
Приблизившись к шестидесятилетнему рубежу, мы стали по-настоящему болеть. И это оказались истинные страдания — в противовес выдуманным страстям и переживаниям. У Рекса нашли диабет и артрит. Чик был первым из нашей компании, у кого диагностировали рак — думаю, это был кишечник или прямая кишка, он не хотел об этом говорить. И даже Рекс не предал его на этот раз. Операция, казалось, помогла — болезнь вроде отступила.
