Алексей Грушевский - Игра в Тарот
— Я не сделаю это — вдруг, тихо, и, как показалось, неожиданно для самого себя ответил Еуша.
— Но почему? — старик был потрясён.
— Я не сделаю это. Я дал ему слово — громче и твёрже повторил Еуша.
— Слово? Кому? Иноверцу? Ты спятил! Ты будешь держать слово перед чужаком и иноверцем? Зачем? Мы предлагаем тебе сделку — смерть или должность в синедрионе, А он, пойми, уже ничего не сможет тебе предложить. Мы заставим, его казнить тебя. Подумай.
— Значит, придётся воскреснуть — дерзко улыбнулся Еуша.
Странно, но как только он принял решение, какое-то спокойствие овладело им. Сомнения и слабость проникшее в него ещё в роще окончательно развеялись, и теперь он говорил с какой-то необыкновенной лёгкостью, словно грядущий крест касался совсем уже не его, и даже, где-то в самой глубине его зрело настолько нечто твёрдое, что казнь становилась даже, казалось, желанной.
Анна злобно рассмеялся:
— Наш фокусник что-то расхрабрился. Не тешь себя надеждой. Даже колдунье это будет не под силу. Никто не властен над смертью. Победить смерть невозможно. Она побеждает всех, она сильнее всех, она последнее, что останется в этом мире. Её можно только отсрочить, став её орудием, тем, кто несёт её живым. Болезнью, например. Что такое болезнь — как не смерть, свившее своё гнездо в тебе, и потому оставляя тебя на закуску, и тем, даруя отсрочку?
— Так твой Бог — смерть, старик — усмехнулся Еуша.
Анна молча направился к двери. Перед тем как позвать стражу, он обернулся и коротко бросил:
— Смерть настолько величественна, что каждый познает её силу. Каждый, подумай об этом. Всем суждено неизбежно обратиться в её лоно. Кто ещё, что ещё имеет такую власть над всем и вся? Сейчас ты дерзишь мне, но что ты сделаешь, когда встретишься с ней лицом к лицу? Весь мир, всё мироздание настолько же ничтожно перед ней, что и ты. Различия между смертными теряются перед бесконечностью следующей за ней. Пора тебе это понять. Впрочем, это уже скоро. Ты сам выбрал свою судьбу.
Глава 12. История одного обмана (Часть четвёртая)
Еушу вывели во двор, и повели к Каиафе. Во дворе Еуша увидел неторопливо расхаживающего и внимательно осматривающегося Петра. Увидев Еушу, Пётр подошёл поближе и пошёл за ним, внимательно наблюдая, куда его ведут. Похоже, что он уже и не скрывал, что он соглядатай, но многочисленные слуги не трогали его, лишь недовольно косились, может, боясь его мечей, но скорей всего, страшась той власти, именем которой он был послан, и уверенная мощь которой явственно читалась в его спокойных движениях и солдатской выправке.
Наверное, присутствие Петра огородило Еушу от неизбежных надругательств и издевательств кипящей ненавистью и рвением недисциплинированной стражи — никто из них так и не посмел его ударить или пнуть, под молчаливым взглядом отставного легионера.
Там куда привели Еушу, было что-то вроде судебного следствия. Целью Каиафы было составить обвинение для намеченного на утро суда. Многочисленные вопросы, обрушившиеся на Еушу без перерыва, в разных вариациях (видно, таким образом, его стремились запутать) сводились, по сути, к одному — хотел ли он разрушить Храм, призывал ли он разрушить Храм, и является ли он мессией.
На что Еуша ответил, что Храм он разрушить не хотел, разрушить его он не призывал, а только предсказывал, что стоящий на лжи Храм неизбежно рухнет. Каиафа привёл записи агентов синедриона, из которых явственно следовало, что он именно что призывал и обещал разрушить Храм. На что Еуша, смеясь, заметил, что он этим лжецам, во-первых, не верит, и никто не поверит, так как они, как служители синедриона лица заинтересованные, ну и, во-вторых, они всё неправильно поняли, так как он имеет свойство говорить аллегориями понятным только посвящённым.
Тогда Каиафа спросил:
— Ты ли Сын Божий?
На что Еуши, не желающему прямо признаваться в этом, ничего не осталось, как ответить, что об этом говорит не он сам, а придёт время и возвестят ангелы и силы небесные, и тогда все узреют его славу.
Впрочем, этого оказалось достаточным — Каиафа удовлетворённо заметил, что он, таким образом, сознался в ереси, и потому на утро предстанет перед судом синедриона.
На утро, ещё засветло, состоялся суд. И снова, как только Еуша был выведен во двор из караулки, ещё в едва светлеющей предрассветной мгле, первое, что он увидел — внимательно следящего за происходящим Пётра. Казалось бессонная ночь, никак не сказалась на солдате, он был всё так же подтянут, суров и внимателен. Еушу отвели в Лашкат-гаггаззиф, мощёную палату в юго-восточной части храма, где, несмотря на неурочный час уже собрались почти все члены синедриона.
В огромном и холодном зале, едва освещаемым сквозь провалы высоких окон мутным, еле сочащимся, словно до конца ещё не проснувшимся, предрассветным светом, начались бессмысленные споры и дискуссии. Поёживаясь от утренней сырости, Еуша спорил с каким-то необычным вдохновением, мастерски избегая многочисленные искусственно расставленные ловушки. Собственно, в чём в чём, а в этом он весьма поднаторел за предшествующие годы общения с фарисеями.
Так что его так и не смогли убедительно уличить в ереси и нарушении запретов налагаемых верой. На обвинения разрушить Храм — Еуша лишь презрительно хмыкал, понимая, что это деяние полностью попадает под юрисдикцию Пилата, в котором он имел все основания быть уверенным. Так что, как и на ночном допросе Каиафы, единственное, что могли ему предъявить, это его утверждения, от которых он упорно не хотел отказываться — что он Сын Божий, то есть мессия, имеющий право на Царство Иудейское.
Судя по всему, затягивать заседание в планы Каиафы не входило, и вскоре Еушу повели на настоящий суд — суд Пилата.
На этот раз ему связали руки и накинули на шею петлю. Утреннее солнце только-только нежно красило красным верхушки башен и зубчатых стен, когда его вывели из прохладной тени храмового двора и повели по высокому мосту через долину Тиропеон к возвышавшемуся на той стороне огромному, похожему на застывшую и рассыпавшуюся ломаными кусками с повсеместно обнажившимися рядами костей тушу дракона — иродову дворцу. Его вели под первыми лучами восходящего солнца, залившего своим густым красным светом свободный от теснящихся стен и башен мост, так что казалось, что его ведут прямо во, встающий навстречу, огромный огненный шар.
Еуша невольно оглянулся вокруг себя на самой середине вздымающегося над городом моста и перед ним был весь Ерашалаим — скопище, сдавленных городскими стенами и потому теснящихся вверх, трущоб, между которыми высились циклопическая громада Храма с, прилепившийся к ней, Антониевой башней и несколько беспорядочно разбросанных дворцов. На дне котловины и окружающих стены низин клубился туман, и, казалось, что город, вблизи такой грязный и старый, отсюда в розовом свете рождения нового дня, был какой-то сошедший из счастливого сна сказкой, нереально красивой, чистой и лёгкой мечтой, воздвигнувшейся на летящем в бесконечном небе клубящимся облаке.
Скоро показались ворота резиденции прокуратора. Несмотря на бешенный стук, их долго не отпирали. Наконец раздался лязг засовов и огромная, невольно притихшая, толпа, робея, ввалилась во двор, остановившись перед мраморной лестницей, ведущей на небольшую площадку с лёгким портиком, перед которым стояло мраморное кресло, с крылатыми львами по бокам вместо ручек.
В наступившей тишине, перед пустым римским троном пришлось стоять довольно долго. Наконец раздался звук фанфар, откуда-то сбоку вышла и встала перед лестницей цепь легионеров, и, наконец, после неторопливой поступи многочисленных слуг и чиновников вышел сам, в багряном плаще, Пилат.
Усевшись в кресло, он презрительно оглядел весь стоящий в первых рядах синедрион, остановился взглядом на Еуше, и коротко кивнул. Тот час Каиафа шагнул вперёд, пропущенный разомкнувшими копья легионерами, и поднялся по лестнице, остановившись, не доходя пары ступеней до площадки, где сидел Пилат.
— Мы требуем правосудия, прокуратор — начал он. — Нами пойман и изобличён смутьян и злодей, повинный как перед нашей верой, так и римской властью.
— Кто он и в чём его вина? — сурово спросил прокуратор.
Еушу вытолкнули вперёд. Тот час к нему подошли два легионера, и подвели на ту же ступеньку, где стоял Каиафа. Было видно, как у того округлились глаза, и отвисла челюсть от изумления.
— Он напал на Храм и пытался его разрушить, а когда это ему не удалось, он подстрекал других сделать это — Каиафа дал знак, и тут же один из членов синедриона сделал шаг вперёд и передал быстро спустившемуся к нему чиновнику несколько свитков.
Пилат небрежно их просмотрел, после чего передал секретарю.
— Как тебя зовут? — спросил он Еушу.
— Еуша.
