Песах Амнуэль - Тривселенная
А потом сознание растворилось в памяти окончательно, и я — точнее, мы с Аленой, поскольку были теперь единым целым — увидел мир, каким он был на самом деле. Я только не знал, какой мир я видел — тот, где я родился, или другой, из которого сейчас уходил.
Планеты обращались вокруг звезд, звезды объединялись в галактики, а галактики разбегались во все стороны, и гнала их сила, названия которой я не знал, но суть которой была для меня ясна — суть была: память. Память о том мире, который был прежде и который перестал существовать, чтобы возникла новая Вселенная.
Я понял наконец, почему Ученые так не хотели моего явления в мир. Память о прошлом была той силой, что заставляла мироздание расширяться. Наша память добавляла новый импульс. Этот импульс нарушал равновесие.
— Ты видишь теперь? — это был голос Ормузда, Учителя, так хотевшего научить меня добру — природным законам, управлявшим этим миром.
— Вижу, — пробормотал я. — Поздно, Ормузд. Что сделано, то сделано. К тому же, мы проиграли.
В последний миг — я понимал, что ухожу из этой жизни, как уже уходил однажды из той — память сжалась до утлого мгновения, и я вернулся в себя: так перед смертью человека отпускает мучившая его боль, и он вдруг обнаруживает, что стал ребенком, и что все так хорошо вокруг, и игрушки, и мама…
Я стоял на берегу залива, а за морем садилось солнце. Песок был уже прохладным, а легкий бриз принес тонкий запах цветов акации — казалось, будто так пахнет солнце. Это был берег Апшерона, меня привозили сюда родители, когда мне исполнилось восемь, мы отдыхали в маленьком домике и сами готовили себе еду — я говорю «сами», потому что и мне доставалась часть работы: приносить щепки для костра, на котором отец жарил изумительное по вкусу мясо, какого я не ел больше никогда.
Я обернулся, воображая, что сейчас увижу маму с картофелечисткой в руке, и отца, разжигавшего пламя от падавших с солнца закатных искр. Темный женский силуэт на фоне уже темного восточного неба был знаком мне настолько, что я ошибся:
— Мама, — сказал я и понял — это была Алена.
— Алена, — сказал я, — почему ты…
Я не договорил. Я был еще мальчиком и не знал женщин, кроме собственной матери, которую, конечно, не знал тоже — разве только ее любовь ко мне, ту часть ее сути, что была обращена в мою сторону и доступна моему детскому сознанию. Но я был и собой — человеком, знавшим, что умирает во второй раз. Я хотел спросить у Алены, почему в этот момент она оставила меня, стояла рядом, смотрела…
Нет, это было всего лишь отражение в зеркале неба. Мы были вместе, и когда солнце взорвалось, а раскаленные ошметки светила впились мне в мозг, я знал, что и в новом мире мы с Аленой будем вместе. Теперь — навсегда.
Почему я был так уверен в этом? Почему я вообще был уверен в том, что смерть — всего лишь переход из мира в мир?
— Барух ата адонай… — я узнал голос Виктора, а голос раввина Чухновского повторил:
— Благословен будь, господь наш…
Последним усилием я попытался дотянуться до этих голосов, оставшихся на самом деле лишь на дне моей памяти, но сил было недостаточно.
Я умер, и последним моим ощущением был запах цветов акации: запах мамы, запах Алены, запах любви. А последней мыслью — сожаление о том, что прошло, и о том, что осталось непонятым, и о том, что я так и не сделал того, для чего был призван.
Призван — кем?
Эта мысль уже была не моей, память впитала ее и оставила в мире.
Часть третья. ORBIS TERTIS
Глава первая
Мрак. Безмолвие. Отсутствие.
Мрак был везде и был всем, бесконечность тянулась в прошлое и будущее, повторяя себя, и тоже была мраком.
Он был счастлив.
Он парил — может быть, в воздухе, но вероятнее всего — в собственном воображении.
Он раскинул руки, но были ли это на самом деле руки, а не его представление о них? Он подогнул ноги, но так и не смог определить, произошло ли это на самом деле.
Он сказал себе: «Я живу», это было не вопросом, а утверждением, и окружавший его мрак согласился с этим выводом, поскольку чем же иным было молчание, если не знаком согласия?
Он жил, но кто — он?
Вопрос этот занимал его недолго, поскольку он жил не мыслями, но ощущениями. Ощущений было на редкость мало, и ему пришлось создавать их самому.
Из инстинктов, из усвоенных когда-то рефлексов возникло ощущение тепла. И ощущение холода возникло тоже. Тепло было рукам, а ноги замерзли. Ему это не понравилось, и он смешал холод с теплом, создав ощущение влажности, которое понравилось ему еще меньше, и тогда он осознал собственную значимость в мире, где только созданные им ощущения составляли единственную и неповторимую реальность.
«Я живу», — повторил он и добавил: «Я ощущаю».
Но пока он ощущал только себя — не личность, а существо в мире, состоявшем из мрака и безмолвия.
«Я ощущаю», — повторил он и добавил: «Я хочу».
Он хотел того, чего не имел, и знал единственный способ получить желаемое: создать самому. Из чего? И что?
Он создавал слова, чтобы описать ощущения, и создавал ощущения, чтобы понять желания, а желания рождались сами и сами исчезали.
Создавая слова, он творил мир. Тепло и холод. Влажность и сухость. Мрак и… Что? Свет. Хорошее слово. Пусть будет свет.
И стал свет.
Свет возник из окружавшего мрака, будто мысль из подсознания. Он широко раскрыл глаза, но ничего не видел, потому что свет оказался всего лишь противоположностью мраку — и ничем более. Глазам стало больно, это было новое для него ощущение, он не хотел боли и закрыл глаза, вернув мрак.
Но полной тьмы уже не было, он почувствовал свою отделенность от мира и приоткрыл веки, хотя и боялся быть ослепленным. Свет, однако, оказался мягким, не таким, как в момент создания. Свет был, и значит, был мир, но мир был пуст, иначе он непременно увидел бы его содержимое.
Свет был вверху, а мрак внизу, сам он парил между мраком и светом, и даже с закрытыми глазами ему казалось, что мир вертится вокруг него все быстрее и быстрее. Еще немного — мрак со светом перемешаются, и все, что он сделал, придется начинать сначала.
Нужна опора. Твердь. Он представил ее в воображении: прочную, основательную, упругую. Подумал: да будет так. И стало так.
Он стоял на жесткой поверхности, чувствовал, как в подошвы впиваются мелкие острые грани. Поверхность была плоской, серой, тоскливой и заканчивалась совсем рядом. Он сделал шаг и оказался на краю созданной им тверди. Он заглянул во мрак, и ему почудились фигуры, которых там, скорее всего, не было. Он отшатнулся, поднял глаза к свету, и там ему тоже почудились фигуры, которых быть не могло.
Он был один. Это ощущение — ощущение одиночества — тоже было новым и лишало его счастья. Постепенно он начал понимать — не ощущать, а именно понимать; мыслить, а не только воспринимать существующее, — что счастья больше не будет. Никогда. Счастье самодостаточно. Он был счастлив, когда был один и не понимал собственного одиночества. Он был счастлив в бесконечности мрака, а потом в бесконечности света, но, отделив свет от тьмы, он перестал быть счастливым, потому что, создав одну простую альтернативу, понял, что может создавать еще и еще. Созидая, не можешь быть счастлив.
Но созидая, понимаешь себя. Раньше он только ощущал. Теперь научился понимать. Что будет потом?
«Я не хочу быть один», — подумал он.
«Я не один».
Эта мысль возникла из ощущения. В мире не было звуков, но он слышал. То, что он слышал, было чьей-то эмоцией, струившейся из света.
— Ормузд…
Это было его имя. Что оно означало? Что вообще может означать имя? Слово, на которое нужно откликаться, и он откликнулся:
— Я. Ормузд — это я.
Ни одного звука не родилось ни во мраке внизу, ни в свете, что струился сверху. Не словом стало имя Ормузда, но понятием, которое только и может связать два сознания.
Ормузд ждал ответа, но мысль его не стала вопросом, и свет молчал, как молчал и мрак, а на колючей поверхности тверди он чувствовал себя все более неуютно. Свет мешал ему, потому что был всюду — там, где не было мрака. Повинуясь инстинкту, а вовсе не доводам разума, он смял свет, и мрак хлынул между пальцами, а свет истончился, стал плотным, Ормузду понравилось то, что он сделал, и он вылепил из света шар и сильным движением руки швырнул его вверх, потому что шар обжег ему пальцы. Свет взлетел над твердью и застыл.
«Солнце, — подумал Ормузд. — Это солнце».
Лучи солнца проникали во мрак, и Ормузд увидел на поверхности созданной им тверди созданную им тень. Тень странно шевелилась, когда он двигал рукой, выглядела живой и даже агрессивной. Ормузд прихлопнул тень ладонью, но тень извернулась, накрыла ладонь сверху, и эта игра какое-то время забавляла его, пока он не понял ее бесполезность. Он рассмеялся, и ему показалось, что смех отразился от солнца и от тверди гулким эхом.
