Песах Амнуэль - Тривселенная
А ведь с нами были еще Абрам Подольский, смотревший вокруг умными глазами, и мой недруг Метальников, не поднимавший глаз от кипевшей поверхности болота. А еще Ормузд, мой Учитель, и Антарм, мой Следователь — единственные среди нас, кто так и не впомнили, кем были прежде.
Купол над нашими головами неожиданно раскалился докрасна, с неба, будто страшный летний самум, упал жар, он обнял меня, схватил меня за руки, сжал мои плечи, судорогой сковал ноги. Сначала мне показалось, что это духовный жар, жар чьей-то души, но в следующее мгновение я понял, что ошибся — с полей Иалу поднялись мощные испарения, это испарялись от жара еще не всплывшие и никогда уже не всплывущие сущности. Стоны их давили мне на уши, на виски, я и сам готов был застонать, я растерялся, и хотя должен был командовать своим немногочисленным войском, но не был способен не только сказать что-то путное, но даже и связно подумать.
— Вспоминайте! — раздался над полями Иалу раскатистый голос — может быть, даже мой собственный. Возможно, именно такой голос призывал когда-то Моисея подняться на гору Синай.
Первым отреагировал Метальников. Может быть, привычка подчиняться приказам была его второй или даже первой натурой. Приказано было вспоминать — и он вспомнил. Метальников понимал, что для отражения атаки нужно много энергии, и он вспомнил сразу все. Я не представлял, как это вообще было возможно: вместить в миг воспоминаний всю жизнь, причем не только свою, но и всех своих предков.
Для нас, только приходивших в себя, это выглядело, как взрыв — там, где только что стоял бывший майор российского спецназа, возникла огненная фигура, отдаленно похожая на человека, в следующую секунду огонь рванулся вверх, пробил купол в зените, истончился и с шипением угас — на землю посыпался пепел, и я, даже не приглядываясь, видел, что это падали обрывки воспоминаний — разрозненных, непонятных и несоединимых, как несоединимы друг с другом мельчайшие осколки вдребезги разбитой чашки.
На островке, где только что стоял Метальников, осталась только выжженная и еще более сухая, чем прежде, земля.
— Влад…
Это не мог быть голос Алены. Это не мог быть голос моей Даэны, моей богини. Она любила меня. Она не могла так…
Тогда я понял, что это был мой голос.
После того, как Метальников угас, будто молния, отдавшая весь свой заряд, в мире под куполом стало темно, как в лесу под звездами, и только в зените, там, куда ушла сущность Влада, алело четкое круглое пятно.
Мне на ладонь спланировала пылинка, и я поднес ее к глазам. Это было очень небольшое воспоминание, секунда жизни.
Я — Владик Метальников — стоял в углу и держал в руке биодискету, я помнил, что читал философскую работу Бергмана, чтение вовсе мне не по возрасту, но очень хотелось, и потому, когда на плечо легла тяжелая рука отца, я не сразу вернулся к реальности. А вернувшись, понял, что сейчас буду бит — отец терпеть не мог, когда кто-то копался в его архиве. Я стоял в углу, глядел на отца ненавидящим взглядом, а рука его все поднималась, поднималась, поднималась…
Пылинка скатилась с моей ладони.
— Аркадий! — услышал я предостерегающий возглас. Кричали, по-моему, все, даже Абрам Подольский, стоявший вдалеке отрешенной статуей.
Купол опускался, как шар, из которого выходил воздух. Впечатление было таким, будто Мельников пробил вполне материальную дыру, давление (чего? мысли? воздуха? памяти?) снаружи оказалось больше внутреннего, и теперь материя опадала, сжималась, и я не знал — победа это или поражение.
Раздавит нас сейчас или всего лишь накроет невесомой тканью?
— Ариман! — это был голос Минозиса. — Ариман! Вы не можете победить! Неужели вы думаете, что даже вместе способны противостоять мирозданию? Энергия вашей памяти не бесконечна. Мы не позволим погубить мир…
Не знаю, как удалось Алене перепрыгнуть с площадки, на которой она стояла, — просто я обнаружил вдруг, что жена прижимается ко мне, и руки ее обнимают меня, и мысли ее сцепились с моими так, что даже если кому-нибудь удалось бы отзделить друг от друга наши тела, то с мыслями, с сущностями нашими никто не смог бы справиться — невозможно разделить неделимую частицу, название которой и придумывать было не нужно, потому что оно существовало всегда: Любовь.
И память наша тоже стала единой сутью. В физике это, насколько я помнил, называлось резонансом. Как это называлось здесь, я не знал, а обращаться с вопросом к Ормузду не было времени.
— Нет! — воскликнул я. — Не нарушать законы пришли мы, но соблюдать их. Не погубить, но спасти!
На периферии сознания мелькнуло, что это не моя мысль.
— Истинное зло, — твердо сказал я, прислушиваясь к ощущениям, которые рождались в глубине подсознания и были мне прежде неизвестны, — истинное зло — это неспособность помнить. Истинное зло — когда собственную ответственность за себя, свой народ, свою землю и свою Вселенную перекладываешь на законы природы, созданные не тобой и не тобой управляемые. Истинное зло — когда уничтожаешь новое потому, что оно представляется странным. Зло — убить любовь.
— Вы ошибаетесь, Ариман, — грустно сказал Минозис, и я неожиданно увидел Ученого: он стоял на одном из островков, переступая с ноги на ногу, чтобы удержать равновесие.
— Вы ошибаетесь, — продолжал Ученый, в словах его была грусть, опадавшая темной пылью и оседавшая на островке, Минозис не мог сдержать своих чувств, и мне даже стало жаль его, он действительно думал то, что говорил, а говорил только то, в чем был уверен. — Добро — это то, что происходит в мире согласно его природным законам. Зло — то, что законам противоречит, что заставляет их изменяться и, следовательно, изменяет Вселенную. До вашего явления, Ариман, в мире не было и не могло быть зла. Вы пришли, чтобы все изменить. В замкнутой и равновесной энергетической системе не должно быть иных видов энергии, кроме уже существующих. Вы принесли другую энергию, энергию памяти.
— Ну и что? — искренне удивился я. — Память — благо. Разве у этого мира нет своей истории? История — это память.
— Не играйте словами, Ариман, — возразил Минозис. — Энергия исторической памяти не вносится в мир извне, она возникает из энергии действия, сложенной с энергией поступательного движения в будущее.
Ученый сделал резкое движение — возможно, в голову ему пришла какая-то мысль, и он хотел удержать ее. Минозис замахал руками, будто птица, которая хочет взлететь, и неожиданно потеряв равновесие, свалился с островка в черную жижу поля Иалу, мгновенно поглотившую его. Даже кругов не осталось, только легкий всхлип. Неужели, — подумал я, — так уходят из этого мира?
— Нет, — сказал Ормузд, — так из мира не уходят. Ученый вернулся. Разговор окончен. Сейчас…
Учитель не закончил фразы. Купол обрушился на меня всей своей тяжестью, Алена еще сильнее прижалась ко мне — под бесконечно тяжелым одеялом купола мы были с ней одни. В этот миг, объединивший все мгновения обеих наших Вселенной с начала времен, я почувствовал, что мы с Аленой всегда были вместе и всегда — одни. Мы были с ней первыми мужчиной и женщиной, не понимавшими еще, что такое любовь, но знавшими, что нет в мире никого дороже друг друга. Мы были с ней Антонием и Клеопатрой, Парисом и Еленой, Фаустом и Гретхен, Тристаном и Изольдой, и даже Ромео с Джульеттой, которые никогда не существовали в реальности, начав жить не в мире, но сразу — в памяти человеческой. Мы были миллиардами мужчин и женщин, что любили друг друга с истока времен. Мы были миллионами из них, отдавшими за любовь свои жизни. И тысячами, кому довелось изменить своей любовью течение истории.
Мы были сами собой, но мы сами собой уже не были. Мы превратились в собственную память и стали мостом, соединившим два мира — тот, в котором мы родились, и тот, из которого теперь уходили в небытие.
Мы были одни, хотя я и понимал краем сознания, еще не обратившегося в память, что рядом уходили в небытие, становились памятью мои воины — Виктор, Чухновский, Ормузд, Антарм, Абрам Подольский, и Раскина, которая (я это ощутил мгновенным зрением и удовлетворенно улыбнулся) приникла к Генриху, отдав ему все то, что я сейчас отдавал Алене, и получая от него все, что я от Алены получал.
А потом сознание растворилось в памяти окончательно, и я — точнее, мы с Аленой, поскольку были теперь единым целым — увидел мир, каким он был на самом деле. Я только не знал, какой мир я видел — тот, где я родился, или другой, из которого сейчас уходил.
Планеты обращались вокруг звезд, звезды объединялись в галактики, а галактики разбегались во все стороны, и гнала их сила, названия которой я не знал, но суть которой была для меня ясна — суть была: память. Память о том мире, который был прежде и который перестал существовать, чтобы возникла новая Вселенная.
Я понял наконец, почему Ученые так не хотели моего явления в мир. Память о прошлом была той силой, что заставляла мироздание расширяться. Наша память добавляла новый импульс. Этот импульс нарушал равновесие.
