Юрий Козлов - Ночная охота
— Вообще-то он хороший, — неожиданно пожалела министра культуры Зола.
В президиуме поднялся Ланкастер. Установилась тишина, нарушаемая лишь всхлипами министра культуры. Ланкастер видел распластанного, но, похоже, как и Зола, жалел этого хорошего человека.
— Все записавшиеся выступили, — объявил капитан, — собрание прошло на высоком демократическом рыночном уровне. Нам предстоит избрать и утвердить новый состав правительства. Прошу всех приготовить пропуска. Сейчас я буду зачитывать индексы. Кому в этом туре не повезет — для тех будет проведена дополнительная лотерея. Смею надеяться, что выигрыши вас не разочаруют.
Все, включая уколотую парочку, напряженно уставились в пластиковые карточки. Лицо резинового старика-соседа от волнения побелело. Антон легонько шлепнул его по гладкому черепу. Старик не заметил. Только два человека в зале оставались совершенно спокойными. Антон: он точно знал, что ни в какое правительство не попадет, в лучшем случае, в распространители тысячепроцентного государственного займа «Свобода». И министр культуры. Тот или был уверен, что наверняка будет в правительстве, или же ему было плевать — как лежал, так и продолжал лежать, зарывшись лицом в ковер.
Ланкастер начал зачитывать номера, дублировавшиеся на двух огромных экранах по краям зала.
Дождавшись своего номера, старик-сосед завопил, вцепился мягкими пальцами в горло Антона. «Сгною… твою мать…» — вместе с брызгами слюны вылетело из гадкого рта старика. Антон размахнулся здоровой рукой, чтобы успокоить старика ударом в висок, но тут на шее у него повисла мокрая от слез Зола. «Мы… и ты и… я… в правительстве!» — заикаясь от счастья, прорыдала она. Старик вырвал из ее рук карточки, сверил индексы. Тут же и вернул: «Я понимаю, демократия — это молодость мира и ее, как говорится, возводить молодым, однако прошу вас соблюдать правила приличия!»
— Кто за то, чтобы утвердить предложенный состав правительства, прошу проголосовать! — сказал Ланкастер. В воздух взметнулись все руки. Старик поднял сразу две. Даже министр культуры — с пола — поднял вверх дрожащую ладонь. — Кто против? — В ответ смех. — Кто воздержался? — Никто не воздержался. — В таком случае, — объявил Ланкастер, — прошу членов правительства остаться. Остальные могут покинуть зал. В фойе состоится второй тур нашей лотереи.
Антон остался. Он был членом правительства.
30
Зал опустел так быстро, словно время правительства было для присутствующих дороже собственного. А может, не попавшие в члены правительства надеялись крупно выиграть в обещанную лотерею в фойе. Уплыл вверх, спрятался в потолке — как его и не было — президиум. Ланкастер и Конявичус дружески переместились со сцены в ряды. Капитан сделал знак, и спецназовцы, стоящие у дверей, вышли вон, плотно прикрыв за собой двери.
Антон терялся в догадках. Зачем капитану, намеревавшемуся править в провинции, как Бог, какое-то смехотворное правительство, серьезные разговоры? Он ожидал, что Ланкастер устроит пьянку, на худой конец перестреляет новоявленное правительство из лазерной винтовки. Бросающему вызов Богу капитану не о чем разговаривать с простыми смертными, пусть и назначенными им членами правительства. А между тем определенно шло к этому. Члены правительства были трезвы, подчеркнуто деловиты. Одни извлекли блокноты, другие раскрыли на коленях портативные компьютеры «Notebook», чтобы, значит, фиксировать мудрые мысли капитана.
— Рядовой налогоплательщик, человек из народа, подданный, одним словом, тот, кто внизу, — начал Ланкастер, — почти всегда убежден, что основной побудительный мотив деятельности любого правителя, не важно, тирана или пришедшего к власти в результате демократической процедуры свободных всеобщих выборов, как, к примеру, я, — сделать его жизнь невыносимой, проще говоря, погубить его, сжить со свету. Между тем редкий правитель, — огорченно вздохнул капитан, — сознательно желает зла своим подданным, стремится извести их. Однако независимо от того, что думают и чем руководствуются подданные и правители — подданные делают все, чтобы не подчиниться правителю, похоронить любые, прежде всего наиболее разумные, его начинания; правитель, в свою очередь, делает все от него зависящее, чтобы довести подданных до отчаянья, лишить надежд на лучшее, в конечном итоге — уничтожить. Почему так происходит? Самый простой и глупый ответ: народ и власть — изначально враждебные друг другу, несочетаемые стихии. Так было до нас, так остается при нас, так будет после нас. Сейчас мы с вами власть, мы наверху. Но ведь когда-то были народом, то есть были внизу. Отчего же мы, вышедшие из народа, будем сводить народ на нет? Где прервалась нить нашей сущности? В какой момент каждый из нас превратился в свою противоположность — из человека, терпящего страдания, в человека, заставляющего страдать другого человека? — Ланкастер внимательно обвел взглядом присутствующих. Пожалуй, только Антон и Конявичус слушали его с интересом. Остальные просто тупо записывали, бегали пальцами по клавишам «Nolebook'oв». Зола не слушала и не записывала — улыбалась чему-то своему, должно быть, мысленно переезжала в другой особняк. Тот, в котором они жили сейчас, казался ей слишком скромным.
— Мне кажется, капитан, — подал голос Конявичус, — дело не в наших намерениях, а в некоем, существующим помимо нас, законе природы. Так раньше хищные звери уничтожали травоядных. Зачем они это делали? В силу своего понимания жизни. Таков порядок вещей. Если бы хищные звери вознамерились питаться травой, они бы погибли. Схема проста, как плевок, капитан. Власть — хищный зверь. Народ — стадо. Власть жрет народ. Народ иногда теряет управление, растаптывает власть копытами.
— В твоих рассуждениях, главнокомандующий, есть логика, — согласился капитан. — А как считаешь ты, Гвидо?
Гвидо — резиновый старик, с которым недавно единоборствовал Антон, — выпучил водянистые, в красных прожилках глаза, ткнул коротким толстым пальцем в сторону Антона:
— Я считаю, гражданин, пардон, господин капитан, что он слишком молод, чтобы быть в правительстве! Будь моя воля, я бы расстрелял этого подонка!
Антон не сомневался, что Гвидо не одинок в своем стремлении.
— О каждом члене правительства, Гвидо, — назидательно произнес Ланкастер, — мы будем судить по его делам. Вполне может статься, что придется его расстрелять. Но вдруг придется расстрелять тебя, Гвидо?
Гвидо нагло ухмыльнулся, но тут же напустил на себя вид оскорбленной покорности несправедливой судьбе.
— Как хищные звери были бессильны перестать убивать травоядных, — продолжил Ланкастер, — как змеи бессильны перестать жалить, мухи кусать, а птицы клевать, так и любая власть бессильна перестать истязать народ, я правильно тебя понял, Бернатас?
Конявичус кивнул.
— В живой природе подобный порядок имеет, по крайней мере раньше имел, определенную цель, — возразил Ланкастер, — а именно — поддержание равновесия. Хищники уничтожали в первую голову слабых и больных травоядных, то есть улучшали им породу, держали в бодрости, регулировали численность, чтобы всем доставало травы. Мухи кормились падалью, птицы мухами, звери птицами, и так далее. Да, каждый отдельный вид был бессилен изменить свое поведение, но сама окружающая среда, как совокупность живых организмов, функционировала довольно успешно. И это не было бессилием — это было гармонией. Был такой парень, его звали Чарльз Дарвин, он называл это естественным отбором.
Никто не возражал. Капитан говорил довольно известные вещи. Только скрипели ручки по бумаге да посвечивали экранами «Notebook'n».
— Вероятно, — сказал Ланкастер, — когда много лет назад после победы над коммунизмом-тоталитаризмом в обществе окончательно и навсегда утвердились свобода и демократия, Бог тоже имел в виду гармонию. И она, по всей видимости, какое-то время существовала. Система функционировала. Однако сейчас мы вошли в полосу двойного, я бы сказал, гибельного в квадрате бессилия. Мы бессильны отказаться от свободы и демократии как высших ценностей человеческого общества, но система, основанная на свободе и демократии, бессильна функционировать, то есть воспроизводить живую жизнь. В системе случился сбой. И чем больше я над этим размышляю, тем меньше понимаю, какие именно причины — внешние или внутренние — привели к сбою? В общем-то я всю жизнь учу народ свободе и демократии, — доверительно сообщил Ланкастер. — Но однажды я понял: свобода и демократия эффективны лишь в том случае, когда надо взять нечто, что рождено вне свободы и демократии, будь то широко раскинувшаяся земля, плоды труда, да хотя бы сама человеческая жизнь. Сами по себе, как принципы мироустройства, свобода и демократия бессильны и бесплодны, подобно живущим на ядерных свалках мужикам и бабам. Впрочем, брать, что вне нас, — это сравнительно мягкая форма демократии. Мы берем то, что вопреки нам, то есть действуем как последовательные, сильные, жесткие демократы. Мы одновременно жадно высасываем живую жизнь и всеми доступными нам средствами препятствуем ее возрождению. То есть пьем и при этом изо всех сил засыпаем песком источник, из которого пьем. Сейчас мы стоим на рубеже, за которым жизнь практически не воспроизводится. Источник засыпан. Это значит — мы погибнем. Вопрос стоит так: ослабить демократию или погибнуть. Хотя, конечно, ослабить демократию — отнюдь не значит выкарабкаться. Вполне может статься, то, во что мы хотим вдохнуть живую жизнь, — по своей сути омерзительно, безнадежно и ни в коем случае недостойно существовать и развиваться по высшим законам бытия — законам свободы и демократии. Боюсь, беда заключается в том, что грязная, подлая жизнь в очередной раз заляпала дерьмом чистую, светлую идею. Чтобы наглядно вам это продемонстрировать, я решил показать небольшой документальный фильм из повседневной жизни одной вымышленной провинции.
