Юрий Козлов - Ночная охота
— Да, капитан, — с достоинством ответил Гвидо. — Хоть демократия и молодость мира, от имени поколения отцов, испытанных борцов за торжество демократии, свободы, многопартийности и рынка я требую удаления из правительства преступного юнца! — грозно выставился на Антона. — Кто он? Откуда на нас свалился? Из-за таких, как он, врагов демократии, свободы, многопартийности и рынка, мы оказались сегодня в столь сложном положении!
Медленно поднялся и другой — костистый, в разбойничьих шрамах — старик в твидовом пиджаке. Если Гвидо был в общем-то смешон, этот, судя по всему, еще не растерял своей силы, без труда управлялся с любым оружием. Во взгляде Гвидо ненависть горела искристо и быстро, как порох. Во взгляде костистого — тлела как стекловата в металлическом контейнере. Такую ненависть не погасить подручными средствами. К счастью, Ланкастер не дал слова второму старику.
— Мы уходим от сути обсуждаемой проблемы, — заявил он. — Николай, вспомни, каким сам был в молодости, — подмигнул костистому разбойнику.
Воспоминания о чудовищной молодости отвлекли старика.
Ланкастер мрачно посмотрел на Антона. Капитан не любил, когда ему перечили. Антон вспомнил пленивших их с Золой в вертолете ефрейтора и рядового. Покойники и живые пока перечили Ланкастеру из-за Антона. Капитану не могла не явиться мысль, что не худо бы устранить усложняющую жизнь причину.
— Прикинем, кто чем будет заниматься, — снял тяжелый, как булыжник и одновременно скользящий, как точка лазерного прицела, взгляд с лица Антона капитан.
Гвидо и Николай, как понял Антон, остались при прежних занятиях. Гвидо отвечал за снабжение и свободу торговли. Николай — за производство промышленной продукции. Золу назначили уполномоченной по свободе и правам человека. Антона — министром культуры.
— Что я должен делать? — шепотом спросил Антон у Золы.
— Для начала дочитать «Дон Кихота», — ответила Зола.
— Я серьезно, — обиделся Антон.
— Будешь заниматься газетой.
— Газетой? — помрачнел Антон.
Больше всего на свете простые люди ненавидели власть. Потом — бизнесменов и предпринимателей. Потом — газеты, телевидение и радио. Стенды, лозунги, плакаты и в мирные времена уродовали и сжигали средь бела дня. Поэтому рекламные и прочие стенды улетали на воздушных шарах в небо. Но и там их доставали специальными патронами с краской. Антон вспомнил, как в городе, где он учился, восставшие шахтеры взяли штурмом телецентр. Пожилого плешивого телеруководителя со складчатым лицом казнили на площади странной казнью: поставили перед ним телевизор — как раз передавали рекламу спортивных тренажеров, — обложили кипами газет, вбили в задницу говорящий микрорепродуктор, подожгли газеты.
Покончив с официальной частью, Ланкастер пригласил присутствующих в соседнюю комнату, где их ждал стол с выпивкой и закуской. Гвидо, Николай и прочие выпивали хоть и часто, но по маленькой, со смаком закусывали. Привыкший есть и пить, пока не отняли, Антон с ходу осушил два стакана золотистого — слабее, чем спирт и самогон, но без малейшей сивушной отдачи, — неизъяснимо приятного напитка. Кровь в венах как будто превратилась в расплавленное солнце. Антон наполнил третий стакан.
— Коньяк пьют глотками, — отодвинула от него стакан Зола, — и не из таких стаканов.
— Коньяк, — старательно повторил Антон. — Коньяк. Я запомнил. Министр культуры должен знать, что такое коньяк.
— Что толку, что ты запомнил? — обронил проходивший мимо резиновый Гвидо. — В твоем продовольственном сертификате коньяк не значится!
Антон попытался ухватить его за удаляющееся плечо, но рука ухватила воздух. Да вовсе и не резиновый Гвидо это был а прямо ступающий каменный Николай. Антон понял, что напился. Но ему очень не хотелось отвечать за культуру, не хотелось гореть обложенному газетами со вбитым в задницу говорящим микрорепродуктором, наблюдая по ящику рекламу спортивных тренажеров. Поэтому он выпил еще.
— Капитан! — Антон удивился неожиданному простору вокруг, начальственной мощи своего летающего голоса. — Я не желаю быть министром культуры, капитан! Прошу определить меня чистить сортиры!
В зале не было ни души.
Антон вышел из зала, проследовал по ковровому коридору, спустился вниз по широкой белой лестнице. Пиджачок теснил плечи. Штаны, напротив, вольно крутились вокруг ног. Часовой на выходе с равнодушной почтительностью распахнул перед Антоном дверь.
Площадь, парк, газон перед белым домом были пусты. Ветер гнал сквозь побитое пулями, минами и снарядами каменное безлюдье желтые ломкие листья. Какая-то невыразимая мысль таилась в наполненной свистом ветра, скребущим шелестом листьев пустоте. Антон вдруг ясно осознал, что обречен. Это его не испугало. Обреченность порождала особенную, независимую от неминуемой предстоящей смерти свободу, которая была выше инстинкта самосохранения. Обреченные люди во все времена были милы Богу. Антон подумал, что подобная — не ограничиваемая страхом смерти — свобода есть смирение пред волей Бога. В ночной осенний час, стоя в одиночестве на ступеньках резиденции главы администрации провинции «Низменность-VI, Pannonia», Антон понял, что смирение пред волей Бога есть движение встречь сквозь гнилостный ветер власти и мерзкий свинец жизни к едва ли существующему в земной реальности иному. Что-то он провидел сквозь ветер и свинец, вставали перед глазами растворившиеся во времени образы Кан, Дерека, Елены, чьи-то еще случайные лица. «Если иного в земной реальности нет, — подумал Антон, — зачем Он мучает меня, иссушает душу? Чего ему от меня надо?»
На бетонной площадке возле здания стояла одна-единственная машина. Антон спустился по ступенькам. Заработал мотор, зажглись фары. Антон уселся на заднее сиденье. Шофер бесстрастно смотрел в ветровое стекло. «Домой», — сказал Антон.
Доехали быстро.
Дом был пуст.
Зола предала его.
…Среди ночи Антон проснулся. В спальне горел свет. Зола кружилась, заведя руки за голову. Длинное серебристое платье — Антон впервые видел его на ней — стекало с ее длинного гибкого тела и никак не могло стечь. Наконец оно пролилось на ковер серебристой лужицей. Под платьем оказалось белое пенное белье, которое недавно с нее срывали чужие руки. Зола казалась человеком, чьи желания если и не окончательно исполнились, то начали исполняться, то есть была пьяной, счастливой и доброй.
— Как провела время? — спросил Антон, с тоской ожидая злого, грубого ответа.
Зола перестала кружиться, опустилась рядом с ним на кровать. Ее глаза по-прежнему блестели, однако лицо сделалось задумчивым, каким только задумчивым может сделаться лицо у девушки, задумавшейся то ли о цене исполнения желаний, то ли о неожиданных помехах на пути исполнения желаний.
— Жизнь коротка, — вздохнула Зола, — в ней мало счастья и совсем нет правил. Зачем переживать по пустякам? Меня хватит на всех, Антон! Но я буду с тобой, если не прогонишь…
Антон не знал, что ей ответить. А когда придумал, его подруга уже спала, припечатав горячей щекой его руку к подушке.
Антону не спалось. Отчего-то казалось, что той Золы, которая ему нужна, больше нет. Та же Зола, которой хватит на всех, не очень его интересовала.
Антон мягко высвободил руку из-под горячей щеки подруги, оделся, вышел из дома.
Над парком стояла луна. Вода в бассейне бритвенно светилась. Дальний угол бассейна был в листьях, как в коросте. Короста покачивалась на легком ветру. Антон заглянул в гараж. Шофер вскочил, словно и не спал.
— Господин министр?
— Поехали, — сказал Антон. Ему хотелось скорости, свиста ветра, живого урчания пожирающего бензин мотора.
Но езда оказалась недолгой — до первого поста на выезде из правительственного квартала.
— Сожалею, министр, — вернул Антону пластиковую карточку сержант, — приказ главнокомандующего: до утра из квартала выезда нет.
— Почему? — поинтересовался Антон.
— Там еще дня два чистить, — удивленно посмотрел на него сержант. — Не могут опомниться после выборов.
В предрассветном сумраке лицо сержанта было бесцветным, каким-то смазанно-общечеловеческим. Антон не сумел определить: белый он, черный или желтый?
Труженики похоронной команды между тем занимались обычным после выборов делом: сбрасывали в ров под железнодорожной насыпью свозимые с окрестных улиц трупы, дезинфицировали их из огнеметов, после чего присыпали коричневые шипящие и смердящие лохмотья известью, а уж затем натягивали поверх тонкое земляное одеяло.
Антон подумал, что капитан Ланкастер вполне мог включить в свой фильм и эту сцену. «Да остались ли там люди?» — посмотрел на город Антон. На ближайшем доме, как набедренная повязка на пьяном дикаре, криво и низко болтался плакат: «КТО НЕ ВЫБИРАЕТ, ТОТ НЕ ПЬЕТ!» Антон нащупал в кармане пистолет. Он мог без труда застрелить сержанта, двух спецназовцев и шофера, самому сесть за руль и… Но кому он нужен, кто ждет его в озверевшем городе? Его путь — до первого вооруженного человека. И в правительственном квартале недолго будут горевать по пропавшему министру культуры.
