Сомерсет Моэм - Пять лучших романов (сборник)
Молчание. Она прислонилась к нему, колени у нее дрожали, он боялся, что она потеряет сознание. Хмурясь, сжав зубы, он подхватил ее и отнес на кровать. Она была белее простыни, и сам он побледнел под загаром. Он стоял, не в силах оторвать взгляд от фарфоровой ручки. Оба молчали. Потом он увидел, что она плачет.
– Ради Бога, перестань, – шепнул он сердито. – Попались так попались. Как-нибудь выкрутимся.
Она стала искать платок, и он подал ей ее сумочку.
– Где твой шлем?
– Оставил внизу.
– О Господи!
– Да ну же, возьми себя в руки. Ручаюсь, что это был не Уолтер. С какой стати ему было приходить домой в это время? Ведь он никогда не приходит среди дня?
– Никогда.
– Ну вот. Голову даю на отсечение, что это была ама.
Она чуть заметно улыбнулась. Его теплый, обволакивающий голос немного успокоил ее, она взяла его руку и ласково пожала. Он дал ей время собраться с силами, потом сказал:
– Ну знаешь, надо на что-то решаться. Может, выйдешь на веранду, оглядишься?
– Мне кажется, если я встану, то сразу упаду.
– Бренди у тебя здесь есть?
Она покачала головой. Он помрачнел, чувствуя, что теряет терпение, не зная, как быть. Вдруг она крепче стиснула его руку.
– А если он там дожидается?
Он заставил себя улыбнуться и отвечал тем же мягким, ласкающим голосом, силу которого так хорошо сознавал:
– Ну, это едва ли. Да не трусь ты, Китти. Не мог это быть твой муж. Если бы он пришел и увидел в прихожей чужой шлем, а поднявшись наверх, обнаружил, что твоя дверь заперта, уж он не стал бы молчать. Конечно же, это был кто-нибудь из слуг. Только китаец мог повернуть ручку так осторожно.
У нее немного отлегло от сердца.
– Не очень-то это приятно, даже если это была ама.
– С ней можно договориться, а в случае чего я ее припугну. Быть правительственным чиновником не так уж сладко, но кое-какие преимущества это дает.
Наверно, он прав. Она встала, повернулась к нему, протянула руки, он обнял ее и поцеловал в губы. Она задохнулась от счастья, как от боли. Она боготворила его. Он отпустил ее, и она пошла к двери. Отодвинула засов, приоткрыла ставень, выглянула. Ни души. Она скользнула на веранду, заглянула в туалетную комнату мужа, потом в свой будуар. Пусто и там и тут. Она вернулась в спальню и поманила его:
– Никого.
– Скорее всего это был обман зрения.
– Не смейся. Я до смерти перепугалась. Пройди в мой будуар и подожди там, я только обуюсь.
2
Он послушался, и через пять минут она тоже пришла в будуар. Он курил папиросу.
– Ну что, получу я теперь бренди с содовой?
– Да, сейчас позвоню.
– Тебе и самой не мешало бы выпить.
Они молча дождались, пока явился бой и, выслушав приказание, вышел из комнаты, а потом она сказала:
– Позвони в лабораторию, спроси, там ли Уолтер. Твоего голоса они не знают.
Он взял трубку, назвал номер. Попросил к телефону доктора Фейна. Положил трубку и сообщил:
– Ушел еще до завтрака. Спроси боя, приходил ли он домой.
– Боюсь. Странно получится, если он приходил, а я его не видела.
Бой принес поднос с напитками, и Таунсенд налил себе стакан. Предложил и ей, но она отказалась.
– Как же быть, если это был Уолтер? – спросила она.
– Может, он посмотрит на это сквозь пальцы?
– Кто, Уолтер?
В ее голосе прозвучало сомнение.
– Мне он всегда казался человеком застенчивым. Есть, знаешь ли, мужчины, которые не выносят сцен. У него хватит ума понять, что устраивать скандал – не в его интересах. Я ни на минуту не допускаю, что это был Уолтер, но, даже если это был он, сдается мне, что он ничего не предпримет. Просто оставит без внимания.
Она отозвалась не сразу.
– Он в меня сильно влюблен.
– Ну что ж, тем лучше. Ты усыпишь его подозрения.
Он подарил ее той чарующей улыбкой, которую она всегда находила неотразимой. Улыбка была медленная, она возникала в его ясных синих глазах и зримо спускалась к красиво очерченному рту, обнажая ровные мелкие белые зубы. Очень чувственная улыбка, от которой у нее все таяло внутри.
– А мне все равно, – сказала она почти весело. – Дело того стоило.
– Это я виноват.
– Да, зачем ты пришел? Я просто глазам не поверила.
– Не мог удержаться.
– Милый.
Она склонилась к нему, страстно глядя ему в глаза своими темными блестящими глазами, приоткрыв губы, и он обнял ее. С блаженным вздохом она отдалась под защиту этих сильных рук.
– Ты же знаешь, что можешь на меня положиться, – сказал он.
– Мне с тобой так хорошо. Если б знать, что тебе так же хорошо со мной.
– И страхи прошли?
– Я ненавижу Уолтера, – ответила она.
Что сказать на это, он не знал и только поцеловал ее, вдохнув прелесть ее нежной кожи.
А потом взял ее руку и посмотрел на золотые часики-браслет.
– Ты знаешь, что мне теперь пора делать?
– Бежать? – улыбнулась она.
Он кивнул. На мгновение она крепче прильнула к нему, но, почувствовав, что ему не терпится уйти, тут же отстранилась.
– Просто безобразие так запускать работу. Уходи сию же минуту.
Он никогда не мог устоять перед искушением пококетничать.
– Надо же, как ты спешишь от меня избавиться! – парировал он шутливо.
– Ты сам знаешь, я не хочу, чтобы ты уходил.
Это было сказано тихо, искренне, серьезно. Он усмехнулся, польщенный.
– Не ломай себе головку над нашим таинственным гостем. Я уверен, это была ама. А если возникнут затруднения, не сомневайся, я тебя выручу.
– У тебя в этом смысле богатый опыт?
Он улыбнулся весело и самодовольно.
– Нет, но смею думать, у меня есть голова на плечах.
3
Она вышла на веранду и видела, как он уходил. Он помахал ей. Она смотрела ему вслед, и сердце ее трепетало. Сорок один год, а фигура легкая и походка пружинистая, как у юноши.
Веранда была в тени, и она еще помедлила там, разнеженная, утомленная любовью. Дом их стоял в Счастливой долине, на склоне холма. Более фешенебельная, но и более дорогая Вершина была им не по средствам. Но ее рассеянный взор почти не воспринимал синеву моря и гавань, заполненную судами. Все ее мысли были о любовнике.
Сегодня они, конечно, допустили страшную глупость, но возможно ли осторожничать, если он ее хочет? Два-три раза он уже заходил к ней после второго завтрака, когда все спасаются по домам от жары, и даже бои не видели, как он входил в дом и выходил на улицу. В Гонконге с этим было очень трудно. Она ненавидела китайскую часть города, всегда нервничала, входя в грязный домишко близ Виктория-роуд, где обычно происходили их свидания. Дом принадлежал торговцу-антиквару, и китайцы, рассевшись в лавке, глазели на нее. Она ненавидела угодливую улыбку на лице старика хозяина, когда он провожал ее в глубину дома и вверх по темной лестнице. Комната, куда он вводил ее, была неопрятная, душная, от большой деревянной кровати, стоявшей у стены, ее бросало в дрожь.
– Неприглядно здесь, правда? – сказала она, когда встретилась там с Чарли в первый раз.
– Было неприглядно, пока ты не вошла, – ответил он.
И конечно же, стоило ему обнять ее, как она обо всем забыла.
О, как ужасно, что она не свободна, что они не свободны!
Его жена ей не нравилась. И сейчас она снова вспомнила Дороти Таунсенд. Даже имя ей досталось неудачное – Дороти. Такое имя старит женщину. Ей лет тридцать восемь, никак не меньше. Но Чарли о ней никогда не говорит. Он, разумеется, не любит ее, она ему до смерти надоела. Но он джентльмен. Китти улыбнулась ласково и насмешливо. Вот дурачок – изменять жене считает возможным, но не позволит себе ни единого осудительного слова по ее адресу. Она была высокого роста, выше Китти, не худая и не толстая, с густой русой шевелюрой. Красотой, вероятно, никогда не блистала, разве что красотой молодости. Черты лица недурны, но ничего особенного, голубые глаза холодные. Кожа неважная, щеки без румянца. И одевается, как… ну, как и следует одеваться жене помощника губернатора в Гонконге. Китти улыбнулась и слегка пожала плечами.
Никто, конечно, не стал бы отрицать, что голос у Дороти Таунсенд приятный. Она прекрасная мать, Чарли вечно об этом толкует, а мать Китти говорит о таких женщинах, что они «из благородного семейства». Но Китти ее не любила. Ей не нравилось, что Дороти держится так непринужденно, ее бесила вежливость, которую та проявляла, когда они бывали приглашены к Таунсендам на чаепитие или на обед, – сразу чувствовалось, что ты ей глубоко безразлична. Наверно, вся беда в том, думала Китти, что ее ничего не интересует, кроме собственных детей. Два ее сына учились в школе в Англии, и был еще младший, шести лет, того она собиралась отвезти в Англию на будущий год. А лицо у нее было как маска. Она улыбалась и приятным, воспитанным тоном говорила то, что от нее ожидали услышать, но при всей сердечности держала людей на расстоянии. Было у нее в городе несколько близких приятельниц, те все как одна восхищались ею. Китти подумалось, не считает ли ее миссис Таунсенд немного вульгарной. Она вспыхнула. А кто она такая, эта Дороти, чтобы задирать нос? Правда, отец ее был губернатором целой колонии, это, конечно, очень почетно – когда входишь в комнату, все встают, когда проезжаешь в автомобиле, мужчины на улице снимают шляпы, – но стоит колониальному губернатору уйти в отставку, и он – ничто, ноль без палочки. Отец Дороти Таунсенд живет теперь на пенсию в маленьком доме на Эрлс-Корт, в Лондоне. Мать Китти еще подумала бы, стоит ли идти к Дороти в гости, если бы та ее пригласила. Отец Китти, Бернард Гарстин, – королевский адвокат, не сегодня завтра будет назначен судьей. И живут они как-никак в Саут-Кенсингтоне.
