Олли Вингет - #После Огня
Томас не знал, чего стоило Хэнку уговорить остальных собратьев слушаться старика, не подставляя под петлю свою шею. Если бы он был на их месте, Томас бы не раздумывая пошел за Вожаком и справедливостью на любую смерть, он всегда чувствовал за собой готовность жертвовать всем ради Братства. Но в день казни, зачитывая приговор, Крылатый оказался по другую сторону справедливости. Одурманенный колдовством медальона Правителя, народ восторженно поддерживал каждое заученное им слово.
Хэнк не отвел взгляда, когда петля сдавила ему шею.
«Я прощаю тебя», – прочел Томас по его губам или просто убедил себя в этом.
Когда из-под крепких ног Вожака выбили опору, Томас заставил себя смотреть на последние судороги, наблюдать агонию каждого из трех Братьев, убитых им. Эта картина навсегда запечатлелась перед его глазами: раннее утро, пахнущее гарью, вскрики толпы и три безжизненных тела, висящих на каменных столбах.
Тем вечером Томаса избрали новым Вожаком почти не понимающие, что происходит, Братья. Они безропотно проголосовали за него. Томас с болезненным удовольствием следил, как обморочно бледнело лицо старика, стоявшего в дальнем углу общего дома Братства.
«Даже твоей новой силе не так-то просто сломить волю Крылатых, паук», – думал он, принимая рассеянные поздравления.
Вглядываясь в пустые лица, Томас понял, что никогда уже не будет одним из Братьев. Предавая Хэнка, он лишил себя права считаться Братом, наслаждаться крыльями и небом. Единственное, что осталось у него теперь, – это надежда, что Анабель бы поддержала его выбор, поняла бы, что жизнь маленькой Юли стоит любых потерь.
С того дня он переступал порог общего дома, как только завершались каждодневные хлопоты, возвращался к себе домой и плотно затворял дверь. Все меньше людей называли его теперь по имени. Все меньше людей его навещали. Одна только Фета, которая приходила понянчить Юли, кивала ему, присаживаясь рядом с девочкой, да кормилица, смущенно улыбающаяся в ответ на его хмурые взгляды.
До поздней ночи Томас занимался лишь тем, что переписывал старые весточки Анабель с хрупких табличек в книжицу с кожаной обложкой.
Когда он решился наконец впервые открыть скрипучие страницы, то дрожащими пальцами провел по надписи на первой из них, подавился собственным рыданием, сполз по стене и долго лежал на полу, скрипя зубами, гася рвущийся наружу вой.
«Взлетая высоко, помни о тех, кто ждет тебя внизу. А.».
Она написала ему о маленькой Юли, еще когда он, глупец и болван, улетал, движимый красивыми словами паука, на далекую Гряду. Она писала ему. Она молила его остаться, а он, паршивый падальщик, даже не оглянулся, шагнув за Черту.
Боль выворачивала все нутро, не давая вздохнуть, пульсировала в голове в ритме сердца. Каждая секунда существования была наполнена болью. Все существующее в сожженном мире было болью. Сам Томас стал ею.
Из небытия его вывел пронзительный плач Юли. Девочка надрывалась, широко раскрывая ротик. Томас поднялся и подошел к ней. Взяв дочку на руки, он прижал ее к груди и принялся медленно покачивать. Он убаюкивал ее, рыдающую за них двоих, и сам учился жить с этой болью.
Когда Юли крепко заснула, Томас осторожно положил ее в кроватку, накрыв по плечики одеялом. Он еще немного постоял над ней, узнавая в детских чертах Анабель, да и самого себя. Девочка сладко спала, прижимая к щеке кулачок.
Крылатый поднял с пола выпавшую из рук книжицу, присел у стола, взял первую табличку с письмом и принялся аккуратно переносить его на бумагу.
«Здравствуй, дорогой мой, непутевый мой, самый лучший мой! Сегодня я готовила на ужин твой любимый суп, все думаю, что ты там ешь, непутевая голова. Как же я тоскую по тебе, как же тоскую. Не описать мою тоску, не вместить в безучастные буквы. Но когда океан грусти, кажется, совсем меня поглощает, я вспоминаю, что ты где-то есть. Что ты любишь, помнишь меня, просто сейчас мы далеко друг от друга, а это временно, как временно все в жизни. Как временна сама жизнь. И однажды я выйду на порог нашего дома, протяну руку, а ты ухватишься за нее, обнимешь меня, прижимаясь запыленным лицом к моим волосам. Мы немножко постоим так, потом зайдем в дом и наглухо затворим за собой дверь. Все так и будет, родной мой, все так и будет».
* * *– Я думала, вы уже в Городе, – проговорила Алиса, просовывая руки под обессиленные плечи Томаса и приподнимая его. – Зачем вы вернулись?
– Я обнаружил отряд, – с трудом проговорил Томас. – Тех самых воинов, которые чуть было нас не казнили.
– Святые Крылатые, они шли за нами? Как? – Алиса гладила дрожащей ладонью по седым волосам, пытаясь понять, ранен ли ее Вожак.
– Карта. Они вытащили ее из книжицы, прежде чем сжечь. – Он хрипло засмеялся. – Я болван, конечно. Ну да ладно. Их больше нет.
– Вы сумели победить? – Алиса прищурила глаза, наполненные новой силой. – Всех? В одиночку?
– О, я был не один, – ответил Томас. Снова не чувствуя своего тела до самых лопаток, он подвинулся, опираясь на руки, к стволу Дерева. – Со мной был вот этот парень. – Слабым движением Крылатый дотронулся до расколовшегося надвое медальона. – Он-то их и сжег, как настоящий герой.
Алиса ахнула и потянулась к деревянным половинкам.
– Но… Если он раскололся… – Она пыталась подобрать слова, но прочла все на лице Вожака. – О, Томас…
Прижимая ладони к лицу, девушка смотрела на Крылатого. Его обездвиженное тело лежало пластом на земле, затылок опирался на ствол, сам же Томас казался теперь высохшим стариком.
– Тихо, тихо, – успокоительно прошептал он. – Нам нужно успеть поговорить прежде, чем я усну. Скажи мне, это то самое Дерево?
Алиса, из последних сил сдерживая подступающие слезы, кивнула:
– Да, я чувствовала именно его весь наш путь. Это то самое Дерево, а раньше тут была настоящая Роща. – Ее голос потеплел. – Здесь был огромный лес. Алан, ну, в смысле, Дерево, он мне показал, как тут было раньше… Томас, это люди виноваты в появлении Огня!
– Я знаю, – проговорил Крылатый, глубоко вздыхая. – Людям нужны были медальоны, сок, могущество… И плевать они хотели на мудрость деревянных истуканов.
– Но откуда вы знаете? – спросила Алиса, не сводя с него глаз.
– Потому что Огонь смог испепелить все, но изменить суть людей у него не вышло. Никому не нужна мудрость, Алиса, всем нужны власть и бессмертие.
– Почему же тогда вы полетели искать Дерево? – прошептала девушка.
* * *Если не впускать в свое иссушенное сердце никого нового, то оно постепенно перестает болеть от тоски по всему ушедшему – эту мудрость Томас усвоил лучше всех Законов.
Он принимал в Братство молодых воинов, оставаясь безучастным к юному блеску в глазах, этому щенячьему восторгу от первых полетов и неба. Сами крылья больше не приносили Томасу того удовольствия, на котором и держались Братья в годы лишений, трудностей и даже голода.
Старая Фета давно перестала здороваться с ним, а кроме нее никто и не смел переступить порог его дома с закрытыми ставнями. Томас отвык даже от звучания собственного имени, ведь больше некому было называть его так. Он стал Вожаком, лучшим, наверное, из всех, какие были когда-либо у Крылатых.
«Вот так, милая», – шептал он вечерами, перелистывая страницы книжицы, которая хранила в себе старые письма Анабель.
Кроме этих писем да пустой колыбельки в углу пыльной комнаты, у него осталась только память о былых днях, полных солнца, смеха и счастья. Счастья, в существование которого он уже и не верил.
Когда безумный вестник все-таки вернулся в Город, один из полусотни глупцов-смертников, которых Томас лично отбирал среди добровольцев, Город всколыхнула былая надежда. Та самая, слабо питаемая остатками силы Правителя, что почти погасла в Вожаке.
Толпа больше не восторгалась красивыми речами старика, да он и не произносил их, прячась за спинами советников и охраны. Ему нравилось вызывать Томаса ближе к полуночи, чтобы тот слушал его пустые слова, грозные обещания, видел его бессилие, чувствовал страх потерять покровителя.
Но каждую такую ночь Томас упивался старческой немощью Правителя. Он знал: как только паук закостенеет в своем кресле, сила его давних уверений развеется, Город очнется от морока, увидит, что натворил старик со всеми выжившими, и обрушит свой гнев на главного помощника, на правую руку паука, на него – Вожака Братства.
Но пока этот день не наступил, Крылатый привычно усаживался напротив кресла Правителя и слушал, как тот проклинает иссякший медальон, тонкий и пустой, и о том, что не помогают ему другие деревянные амулеты. Древняя магия не проявила себя так, как мечтал старик. Высасывая мощь медальона, он растратил и всю собственную, человеческую силу. Теперь извечный хозяин истончившейся деревянной пластины тощей тенью восседал на троне голодного, уставшего Города.
– В этой старой древесине больше нет сил, – в тысячный раз повторял старик. – Мне нужно новое Дерево, сильное, живое, как описано в манускриптах. О, только бы вернулись Вестники, Огонь их сожри, как давно ты послал их, мальчик? Как давно?
