Дмитрий Барчук - Орда
Андрей Александрович задумался, а потом тихо произнес:
– Давай спать, мыслитель. А то уже светает…
* * *Черт бы побрал этот полярный день! Не поймешь, когда ночь, когда утро, а когда – вечер. Когда вставать, когда ложиться. Тоже мне, рассвет называется. А где рассвет-то? А еще кругом туман, густой и плотный, как кисель. И холод. Жуткий холод. Берег справа от нас весь покрыт льдом. Мы боимся отойти от него. Ибо он – наш единственный ориентир. Где мы – еще в Оби или уже в океане, я не знаю. Царь тоже не знает. Он лежит рядом с холодеющим царевичем под толстым слоем шуб и шкур и пытается его согреть. Только все напрасно. Часы наследника сочтены. Я поражаюсь, что он до сих пор жив после такого ранения. Пуля прошла рядом с позвоночником, задев его, и застряла в животе. Воспаление ужасное, боли жуткие. Я удивляюсь, как мальчик с таким мужеством переносит муки.
Вдруг берег куда-то пропал. Я велел казакам приналечь на весла и вскоре увидел, что береговая линия стала резко уходить назад. Мыс остался позади. Мы были в океане.
Царевич умер к полуночи. Полярной полуночи, когда совсем светло. Черт меня побери! Он поднял слабеющую ручку, дотронулся до бороды склонившегося над ним отца и испустил дух. Душа его вознеслась к не By, которое здесь, на севере, очень близко от земли.
А вскоре путь нам преградило бескрайнее ледяное поле. Поздняя весна не растопила прибрежные льды даже к началу июня. Дальнейшее плавание по океану не представлялось возможным. Вдобавок разыгрался ужасный шторм. Порывы ледяного ветра достигали такой силы, а волны такой вышины, что спасти нас могло только чудо. Одна ладья, груженная царской сокровищницей.
Не выдержала натиска стихии и пошла ко дну. Сквозь водную пыль я видел молящих о помощи казаков, но помочь им мы ничем уже не могли. У нашей ладьи тоже волной срезало мачту. Она рухнула прямо на корму, придавив насмерть казака. Мы остались без паруса и молили Господа о спасении, как буря вдруг прекратилась и вдалеке показался берег. Казаки налегли на весла.
Это был какой-то залив. Берега виднелись уже с обеих сторон, но все они сплошь и рядом были утыканы льдинами. Мы долго искали подходящее место, чтобы причалить.
– Это устье Енисея, – наконец определил пожилой казак.
И тогда мне в голову пришла мысль, ее я тут же высказал государю:
– Давайте починим мачту, поставим парус и, налегая на весла, поднимемся вверх по Енисею. Дойдем до Мангазеи. Не встретим карателей – пойдем дальше по Енисею до Подкаменной Тунгуски. А если повезет, то и до Ангары. А потом до Байкала. За Нерчинском и Аргуньским острогом прямая дорога к Тихому океану. Через Сахалин и Камчатку, глядишь, и доберемся до Кадьяка.
– А если в Мангазее нас уже ждут? – возразил царь.
– Тогда по Нижней Тунгуске поплывем. Но верится мне, что до Мангазеи они еще не добрались.
– Хорошо, – согласился повелитель. – Тамошний монастырь – подходящая усыпальница для последнего Рюриковича.
Я хотел возразить, какой же царевич – последний, вы же живы, государь. Но промолчал. Ибо по царскому виду понял, что перечить нынче не след.
Настоятель Мангазейского мужского монастыря отец Дионисий принял нас с царскими почестями. Накормил от пуза, напоил. Выспались мы без привычной речной и морской качки на твердой земле.
Тело мертвого царевича монахи унесли в отдаленную келью, где покойников по древней традиции, пришедшей к нам из Египта, превращали в нетленные мощи.
Монастырь, как голубь – Божий посланник. Белел на крутом берегу, под которым гостеприимный настоятель провожал своего царя, видать, в последний путь.
– По Енисею для вас дорога закрыта, – предупредил государя отец Дионисий. – Забирайте влево и вверх по Нижней Тунгуске. Там такая глухомань, что вовек не сыщут.
– Спасибо на добром слове и за приют спасибо, – поблагодарил царь, а затем добавил. – Вот, Дионисий, оставляю тебе самое дорогое, что у меня осталось, – своего сына. Чиста была душа его, ум был не по годам остер, и рода он великого, но принял смерть мученическую, почитай в младенчестве. Сохрани его мощи, и низойдет на твой храм, твой приход неземная благодать. Да помо?кет он вам пережить антихристово лихолетье. Может, одумаются аспиды и поймут, наконец, что с нами не воевать, а дружить надобно. Но где уж там! Власть и золото всем глаза позастили. Молись, владыка, за упокой души сына моего, а он своей святостью грехи наши тяжкие искупать будет.
– Но как же величали твоего сына, царь? За кого молиться? За Павла? – переспросил святой отец.
– Не произноси это аспидское имя. Отпрыску самозванцев еще воздастся. И не одному, – уверенно сказал государь, словно подсмотрел будущее. – В семье мы его называли Данияром. А при рождении крестили Василием. Вот за святого мученика Василия Мангазейского и возносите Господу свои молитвы.
– И еще у меня к тебе, владыка, просьба, – сказал царь тише, отводя настоятеля в сторону. – На моей ладье бесценный архив, доставшийся мне от пращуров. Дорога нам предстоит дальняя и опасная. Не приведи Бог, достанутся самозванкиным прихвостням древние книги и манускрипты. Сожгут же, ироды. У них же теперь своя история, в которой нам нет места. Сохрани, владыка, эти реликвии. На тебя вся надежда.
– Не переживай, государь. Есть у меня тайный схорон, про него только Богу и мне известно. Вели казакам нести свои сокровища. Я провожу.
Прав оказался священник, на Нижней Тунгуске нас никто не преследовал. Испугались супостаты лезть в лесную тундру за нами.
Но и нам пришлось несладко. Плыть против течения по капризной реке – испытание не из легких. На перекатах ладью тянули на веревках, как бурлаки. Причем в общую упряжь вставали и я, и даже царь, не гнушаясь тяжелой работой. Троих казаков оставили мы на тунгусских берегах. Двоих задрал медведь, а третий сам свалился с ладьи от усталости и утоп.
В верховьях реки из‑за мелководья нам пришлось бросить ладью. Еще триста верст мы пробирались пешком таежными тропами до Байкала.
На берег священного моря вышли под вечер. Вчетвером. Государь, я и еще два казака. Смеркалось. Усталое солнце клонилось к горизонту, оставляя на бескрайней водной глади свой сверкающий след. Желтели листья берез и осин. Стоял сентябрь. Байкал тяжело вздыхал, выбрасывая на берег ленивую волну.
На душе стало торжественно и спокойно. Я прикрыл глаза, заряжаясь мощью от великого моря.
– Наконец-то я нашел себе пристанище, – произнес государь и направился к набегающим на берег волнам.
Я и опомниться не успел, как мой повелитель, не сбавляя шагу, вошел в воду и продолжал идти все дальше в глубину, пока не скрылся вовсе.
Мы с казаками завороженно смотрели на то место, где пучина седого Байкала сомкнула свои воды над последним ордынским ханом и царем непризнанной Московии.
Мир его праху!
Вскоре я расстался с казаками. Служивые попросили отпустить их домой, в Тобольск, прослышав от местных жителей, что простой народ новая власть не трогает. Я отпустил их к женам и детишкам, а сам продолжил свой путь на восток.
Как тать лесной, пробирался я по уссурийскому тракту, всякий раз прячась на обочине, услышав конский топот или скрип телеги. Села и остроги я обходил ночами стороной. Питался грибами и ягодами. Иногда подстреливал из ружья белку или зайца. большого зверя жалко Выло изводить, что Вы накормиться одному.
Перезимовал я в брошенной охотничьей избушке. Благо, хозяин зимовья оказался человеком запасливым и там было все, чтобы выжить зимой. По весне я тронулся в путь. Через Амур меня переправил лодочник-китаец. На перекладных я добрался до Чаньяна, столицы Китайской Татарии. Однако собратья встретили изгнанника не очень-то приветливо. Один министр даже организовал на меня покушение. Но я отбился и бежал от китайских татар.
В корейском портовом городишке Пуссан я за десять золотых монет нанял небольшое суденышко, на нем и переплыл на остров Хонсю.
Японцы когда-то отразили наше нашествие, но в долине Лизу, я слышал от тобольских старейшин, осталось поселение потомков татар. Они чтили Ясу и на ее основе выработали свой кодекс чести.
