Ксения Спынь - Идол
— Вижу, — ответил он машинально.
На самом деле, ещё чуть-чуть, маленькое движение внутри, и он понял бы Риту. Он и теперь смутно понимал, о чём она, только вот делать это движение не хотел. Иначе… Иначе воспоминания о прошлом нахлынут неудержимым потоком, и тогда от осознания своей теперешней жизни ему станет тошно, станет невыносим один вид голой пустынной белизны. Тогда он вспомнит, и в полной мере поймёт, чего его лишили. Зачем? Он не хотел делать себе больно.
Лучше так. Лучше тотальная заморозка.
— Я не могу так больше… — повторила Рита. — Эта степь, эти холмы, везде вечные холмы — они сведут меня с ума! Я не переживу эту зиму. Здесь так пусто, так ужасно пусто и тоскливо…
— У тебя слишком большие запросы, — заметил Лунев, потом подумал, что к месту будет менторский тон. — Это ссылка, Рита. Чего ты ожидала? Огней, танцев и толп поклонников? Тебя, между прочим, даже от работ освободили, — добавил он.
Рита приостановилась.
— Да лучше бы я работала! — она вздохнула. — Мне даже не на что отвлечься, я вынуждена беспрерывно смотреть на эти ужасные холмы и ничего не делать. Понимаешь ты, что это значит: вообще, вообще ничего не делать? Эта пустота… я должна постоянно вращаться в пустоте, больше ничего. Снег, везде снег, ветер, холодно… Меня достало, что вокруг всё белое, больше ни одного цвета, меня достала эта бесконечная зима, я не могу так больше, не могу!
Рита без сил опустилась рядом с Луневым, просто села, бухнувшись в снег.
— Я хочу в столицу-у-у! — протянула она, как обиженный ребёнок.
— В столице сейчас тоже зима, — равнодушно ответил Лунев. — Тоже снег, ветер. Метель. Тоже всё белое, и холодно.
Рита не ответила. Она уткнула голову в колени и беззвучно рыдала, сотрясаясь всем телом.
В общем-то, Лунев понимал, что зима там и зима здесь — совершенно разные вещи. К чему была его последняя фраза, он сам не мог объяснить. Какая-то нелепая игра в общепринятые мысли и взгляды. Странные вещи происходят. Он, похоже, больше не существует сам по себе. А кто существует? Существует ли вообще что-нибудь? — размышлял он, необременённо и невесомо…
Рита подняла голову.
— Мне же так мало надо, — прошептала она. — Только воздуха глоточек.
Лунев демонстративно обвёл руками встававшую перед глазами даль.
— Сколько угодно.
— Это не тот воздух! — взвизгнула Рита.
— А какой тебе нужен?
Она сердито отвернулась:
— Вам не понять.
Конечно, это же фройляйн Рита. Она другая, не такая, как остальные люди, и всё у неё по-другому. Хорошо это? Или не очень? Такая яркая в прошлой жизни — и абсолютно не приспособленная для жизни нынешней. Она по-прежнему сидела на снегу и тихо плакала. Луневу даже стало жаль её немного сквозь толщу апатии. Возможно, — подумалось ему, — её следовало бы утешить, поддержать. И сделать это, по идее, стоило бы Луневу.
Только помочь Рите он никак не мог. Он и сам был проморожен до бесчувствия.
65.— Ты ещё вернёшься, вот увидишь, — сказал Семён.
Лунев ничего не ответил. Он смотрел на тлеющую лучину, слабым светом озарявшую помещение, и думал о своём. Другие персонажи возникали вокруг него вдруг, без предупреждения, их речи не имели никакого отношения к действительности, как он её видел. Они все как будто договорились между собой играть ему неправдоподобный спектакль, о чём он единственный не знал.
Какой смысл разуверять их в нелепом, непонятно откуда взявшемся убеждении? Он-то знал абсолютно точно: ему никогда не увидеть столицы. Это же совершенно определённо, ясно как день, и никаких сомнений тут быть не может. Почему они все привязали эту невероятную возможность именно к нему? Либо потеряли последний рассудок, либо нарочно лгут — ему или самим себе. Тогда ни к чему и попытки разубедить: не всё ли равно?
И всё же в этот раз он озвучил свои мысли:
— Путь в Ринордийск мне заказан.
— Не зарекайся, Лексей. Не зарекайся.
— Почему про себя ты так не думаешь? — спросил Лунев, оторвавшись от созерцания лучины и переведя взгляд на собеседника. — Скажи тебе, что тебя вернут из ссылки, ты ведь ни за что не согласишься.
— Я — человек конченый, — Семён пренебрежительно махнул рукой. — Рабочий, мятежник… Кому он нужен, возиться ещё? Сплавили — и забыли, делов-то. А ты — поэт, — он значительно приподнял палец.
— Какой я поэт… — впервые, может, за весь разговор Лунев окрасил свои слова интонацией — интонацией горечи и разочарования. — Я даже не человек. Я никто. Если когда-то и был поэтом, то с этим покончено.
Он отвернулся на дверь, за которой шумела наползающая на их стоянку вьюга. Неожиданно тоска проснулась в нём — тоска по тому, что (он ясно ощутил сейчас) он потерял. Все небывалые, полные тайн миры, в которых он бродил когда-то, исчезли без следа; перед ним был только узкий тоннель, такой, что не повернёшься даже, крохотная точка света далеко впереди, и ничего по бокам. Всё убрано. Почти всё.
— Раньше стихотворения приходили ко мне, — сказал он вслух. — Сейчас никто не приходит. Я один. Я перестал их слышать, а это навсегда.
Семён покачал головой.
— Они появятся ещё, — заверил он. — Если так было, то один раз всё вернётся и станет по-прежнему. Вот посмотришь.
Зачем, зачем он говорит о том, о чём не имеет ни малейшего понятия? Что он может понимать, этот человек? Что он знает о творчестве, вдохновении, голосе других миров? Разве разговаривали они с ним когда-нибудь? Разве знаком он с непередаваемым ощущением, с которым бродишь по чужим незнакомым вселенным, без правил и осторожностей, не боясь заблудиться? Что, в конце концов, может он знать о внутреннем мире Лунева, о том, что там происходит, что ломается и что во что перетекает? Кто может знать об этом лучше самого Лунева? А если и сам он не знает практически ничего, разве может кто-то понимать хоть немного?
Так как споры о точках зрения и внутренних ощущениях были бессмысленны, ибо ни к чему бы не привели, Лунев прибег к аргументу другого круга:
— Зачем я им в столице? В конце концов, я написал антиправительственное стихотворение, я нелицеприятно отзывался о правителе лично, я ненадёжный, потенциально опасный субъект. Какой смысл им возвращать меня из ссылки? Чтобы создать себе дополнительные проблемы?
Семён многозначительно закивал:
— Именно затем, что ты был для них опасен. Они, конечно же, захотят убедиться, что это больше не так, что они тебя обезвредили. Им надо будет удостовериться. Ферштейн?
Отголосок немецкого в речи другого человека странным образом подействовал на Лунева. Он поднял глаза и в приливе полного доверия воззрился на собеседника.
— Почему… Почему вы все так в этом уверены? — спросил он немного погодя.
— Значит, не я один? — Семён беззвучно рассмеялся. — Это неспроста. Как думаешь, Лексей, если уже несколько человек, отдельно один от другого, твердят тебе, что ты будешь в столице, не значит ли это, что есть реальный повод так думать?
Лунев помолчал.
— Даже если и так. Если случится, как вы говорите, — его голос опять потерял всякую интонацию. — Что ж… Вернут… Убедятся, что всё, как они и полагали. На что и рассчитывали. Всё, они победили. Я не поэт больше.
— Поэт, — убеждённо кивнул Семён. — Если был поэтом, им и останешься. Придёт время — и ты восстанешь. Это — по натуре, в природе твоей. Такое не теряют.
«Не теряют». Эти два слова эхом отозвались в глубине, далеко внутри сущности Лунева, и ему захотелось вдруг верить им, верить жадно и безрассудно. Не теряют. Возможно. Вполне возможно. Он готов был поверить в это.
Если он просто в спячке. В анабиозе. В глубоком-глубоком зимнем сне. Если всё, что было, проснётся и вернётся вновь однажды.
66.Вместе с зимой медленно передвигались и они — будто навстречу теплу, навстречу жизни, куда-то на запад, если опираться на пролетавшие в разговорах названия стоянок и смутные воспоминания о том, где эти названия встречались на карте. В той стороне, где каждый вечер заходило солнце, где-то там, далеко, за линией горизонта — где-то там лежала столица, сияющий и шумный Ринордийск. Где-то там, недостижимо для глаз, но почти видимо, снежная пудра вилась в свете фонаря, и вечерами зажигались жёлтые окна домов. Иногда всё это казалось сказкой, далёкой и несбыточной, вспомнившейся для того, чтобы подивиться несдержанности своей фантазии.
Иногда же, когда среди сугробов возникали вдруг высокие гудящие столбы — линии электропередачи, прорезавшие степь — или в отдалении показывалась маленькая деревенька, или вдруг — о Боже! неужели? — на снегу появлялся какой-нибудь полностью городской предмет вроде пустой бутылки, или даже широкий рекламный стенд, — столица была так близко-близко, казалось, ещё чуть-чуть — и в воздухе разольётся её дух, и толщи снега начнут сникать и таять под тёплыми потоками, что дошли от города.
