Наталья Лебедева - Племенной скот
– Вставай, – сказал царевич, протягивая ей руку. – И прости меня, ладно?
– За что? – спросила Алена, вставая, и тут вдруг почувствовала, как предрассветный ветер непривычно холодит ее затылок. Она поднесла к голове руку и обнаружила под ладонью остренький ершик коротко срезанных волос. Косы у нее больше не было, лишь слева торчал одинокий, чудом уцелевший длинный клок.
Иван обнял ее, утешая:
– Не успевал я везде. Только разогнал – хорошо, трусливые оказались, сволочи, от любой царапины сразу в кусты – смотрю, а тебя парочка бугаев за волосы тянет. Я бегом, а они – раз, да и в дыру спрыгнули. Думаю: тебя туда утянут, так сгинешь ты там; как я тебя под землей найду? Ну я и рубанул тебе косу. Ты уж прости меня, ладно?
– Ладно, – Алена всхлипнула – скорее от недостатка воздуха, чем от желания заплакать.
Они огляделись. Начинался рассвет. Площадь была пуста, лишь валялись тут и там клоки одежды да всякий мусор. Аленина сумка с чудо-блюдом оказалась прямо у их ног, распоротая по шву, с порванной лямкой. Блюдо, донельзя исцарапанное, все еще было внутри; яблоко, отколовшись от него, сиротливо лежало на земле. Теперь оно казалось откушенным уже с двух сторон.
Алена разломила блюдо: по отражавшемуся в нем городу все так же весело прыгал неугомонный колобок.
– Пойдем? – спросила она и снова почувствовала, как саднит простуженное горло. Да и дышать было тяжело – то ли от пережитого испуга, то ли от того, что начиналась у нее лихорадка.
– Пойдем, – согласился Иван.
Она шла, прижимая к себе исцарапанное блюдо и рассматривая в свете начинающегося дня развалины странных и, похоже, очень старых зданий. Меж ними громоздились обломки: и крупные, и растоптанные чертями в мелкую крошку. Легкий ветерок доносил густую вонь из щелей и подвалов: пахло испражнениями и гнилью. Алена старалась идти осторожно, чтобы не вступить в какую-нибудь дрянь, и поменьше смотреть по сторонам – после того как увидела в одном из переулков полуразложившийся труп.
– Прими, Господи, душу его грешную, – прошептала она, не уверенная до конца, можно ли молиться о нечисти. – Вань, – сказала она чуть погодя, – это что же получается, они и мертвяков своих не хоронят? Как же так?
– Что с них взять, с нечистых? – пожал плечами тот.
Черти не растворились с рассветом и не сгинули в аду – хотя, возможно, здесь и был ад. Только почему-то и в этом городе было синее небо, и солнце, и облака, и ветер. Однако после рассвета нечистые вели себя куда как более осторожно.
Алена с Иваном приободрились и совсем перестали бояться, как вдруг из одного из проулков послышался дикий рев, а потом – грохот и топот ног. Почти сразу из-за ближайшего дома на них вылетела странная, всего о двух колесах, телега. В телеге стоял черт, страшный, голый, с ног до головы покрытый волосами, коростой и бляшками налипшей грязи, что болтались на нем, как болтаются колокольчики под дугой. В руках его была острая палка, которой он тыкал в спины других чертей, запряженных в телегу. Они визжали и плакали от каждого тычка и словно бы даже ругались на грубом, непохожем на человечью речь, языке.
Телега вылетела на самую середину улицы, встала на одно колесо, словно раздумывая, не упасть ли ей, а потом помчалась прямо на Ивана с Аленой. Они застыли от изумления. Иван опомнился первым, опомнился в ту минуту, когда мог бы, протянув руку, дотронуться до морды черта, что был запряжен впереди. Он толкнул Алену в сторону, отскочил сам, но черт, что стоял в телеге, завизжал вдруг на них, попытался остановить своих лошадей и, не сумев этого сделать, ткнул в Ивана палкой. Острие ее угодило в бок, что-то хрустнуло там, и струйкой потекла кровь. Алена охнула, ринулась, чтобы закрыть собой царевича, но было уже незачем: адская повозка, громыхая, удалялась от них по улице.
– Пошли. – Алена потянула Ивана за собой, как тянут мамки маленьких детей. Она зашагала деловито и быстро, прижимая к груди блюдо, что все время норовило выскользнуть, забыв и о ноге, в которой каждый шаг отдавался острой болью, и о животе, в который, как показалось ей, кто-то стукнул, и о затылке, который все еще горел огнем, и о том, что каждый вздох давался ей с трудом и хрипом вырывался из груди.
Иван трусил сзади, едва переставляя ставшие ватными ноги. Меч его со скрежетом волочился по земле: руку поднять он уже не мог. А когда Алена случайно дернула его слишком сильно, Иван, не сдержавшись, глухо застонал.
– Что, Вань, что? – спросила она, не замедляя шага.
– Ничего. Ты иди, иди, – ответил он, но голоса его слышно почти не было.
И вот, когда впереди между развалинами виднелась уже свежая зелень поля и черти почти перестали попадаться Алене на глаза – вот тогда ей опять стало страшно. Она как раз оглянулась, чтобы посмотреть на Ивана да подбодрить его, как вдруг увидела их: огромных, наглых чертей, что шли за ними по самой середине улицы и смотрели такими глазами, которыми стервятник смотрит на подыхающую и беззащитную уже добычу. В руках у одного из них Алена разглядела свою косу: он вертел ею, как дети вертят привязанной на веревочке игрушкой, и скалил зубы в жутком подобии улыбки.
Иван взглянул туда, куда смотрела его спутница, попытался взмахнуть мечом, но тут же схватился левой рукой за кровоточащий, раненый бок. Черт начал со свистом выдыхать воздух, и это жуткое подобие человеческого смеха лишило Алену последних сил. Она, поддерживая Ивана, просто стояла и ждала, когда черти подойдут поближе. А царевич, опершись на меч, казалось, копил силы для единственного спасительного удара, но Алена почти уже не верила в то, что удастся спастись.
И вдруг страшная ворчливая ругань послышалась из проулка. Два сгорбленных существа – две женщины, как поняла Алена, увидев в прорехах сморщенные, обвислые груди, – выползли на улицу и устремились к чертям. Те стушевались, сгорбились и начали что-то ворчливо бормотать, а женщины, наседая, осыпали их тумаками, отгоняя прочь от людей. Они распалялись все больше и больше, и наконец черти вынуждены были бежать, бросив косу. Подруги их отправились следом. Одна из них подобрала трофей и набросила себе на плечи, закинув один конец себе за спину, как деревенские бабы закидывают обычно угол праздничной расписной шали.
У Алены ноги затряслись от облегчения, но она быстро нашла в себе силы, чтобы пойти вперед. Ивана Алена тянула за руку. Чтобы подбодрить его, она говорила:
– От ведь я что скажу: баба – она везде баба. Хоть она женщина, а хоть бы и чертовка. Ведь никому своего мужика не уступит!
И Иван у нее за спиной тихонько засмеялся.
Город скоро закончился. Они вышли в поле и пошли, путаясь в стеблях высокой травы: дороги тут не было. Солнце поднялось высоко и нещадно пекло, а вокруг не росло ни кустика, ни деревца. Наконец, поняв, что чертей нет и что силы уже на исходе, Алена и Иван повалились в траву. Чтобы спастись от солнечных лучей, Алена сплела над их головами по травяному шалашику. Пытаясь обмануть голод и жажду, она стала срывать травинки и надкусывать их сладкие сочные стебли, как делала ребенком. Иван же просто лежал, стараясь не шевелиться, и сквозь переплетение зеленых стеблей смотрел в небо страшным, почти остановившимся взглядом.
Алена глядела на него с состраданием и горечью. Рубаха Ивана была изодрана в клочья, и никто не поверил бы, пожалуй, что раньше она была чистого белого цвета. Один его бок был ободран о камни еще при падении с моста. На другом разливался мрачной синевой огромный, треснувший посередине, сочащийся кровью синяк. Ребра ходили вверх-вниз мелко и часто. Потом движение их замедлилось, успокоилось. Алена подняла глаза: Иван смотрел на нее как обычно, внимательно и ласково, словно и не был ранен, словно и не было ему больно.
– Чего ты так смотришь? – спросил он и подавил кашель.
– Так, – Алена пожала плечами. – Худой ты, смотрю. Вроде и высокий, и в плечах широк, а мяса на тебе не наросло совсем. Ребра вон торчат. У нас-то в деревне все сильные мужики не такие. Отца моего хоть взять или Варфоломея: как холмы на ногах. Издалека видать – могучие. Да и Финист. Батюшка у меня круглый, гладкий, а Финист – ровно точеный. Мяса на костях много, а твердое оно, как из дерева вырезанное, вот как дядька Тимофей из дерева для красоты фигурки всякие режет. А ты? Откуда только силу берешь?
– Значит, некрасив я для тебя? – спросил Иван, и Алена обрадовалась, что не молчит он и не стонет, а вот – говорит. Значит, помирать еще не собрался.
– А мне что? – сказала она со смешком (так ей казалось, будто они заигрывают друг с другом у деревенской околицы, и нет ни ран, ни усталости, ни чертей у них за спинами). – Детей-то мне с тобой не крестить!
– Нет, ты постой! – Иван резко сел, тонкий полог травяного шалашика с треском разорвался, и жалкие обрывки одних травинок, трепеща, повисли на других, крепко с ними связанные. – Ты скажи, совсем ли я нехорош?
