Анатолий Радов - Студия "Боливар"
Ну, вот. Он нашёл дежурную, ничего не значащую фразу, и не уронил марку. Я постарался незаметно пошевелиться, чувствуя, как начинают затекать руки. Чёртов Михаил действительно сильно привязал, не пройдёт и часа, как я не буду себя вообще чувствовать. Я судорожно проглотил слюну, и стал надеяться, что Инри задержится ненадолго. Иначе мне просто нечем будет себя вытаскивать из этого дерьма, когда всё тело занемеет.
— Инри — тихо сказал я — Меня всё равно съедят крысы, расскажи хотя бы, на что ты повёлся?
— Хм — хмыкнул он — Актёришко. В отличии от тебя я не бредил какими-то там дурацкими мечтами.
— Ну, и чем же ты не бредил?
— Я просто хотел найти единомышленников.
— Каких единомышленников? — недовольно спросил я, чувствуя, как Инри затоптался на одном месте, не говоря того, о чём мне хотелось узнать.
— Тебе не понять — сказал Инри.
— Я постараюсь.
— Я искал... - он запнулся — Ладно, всё равно ты сдохнешь. Короче, у нас в городе просто не было... в общем я искал людей, серьёзно увлекающихся... марками.
Я чуть было не заржал. И он ещё мне говорит про дурацкие мечты. Не, я в принципе уважаю любые увлечения, но просто представилось, каким был этот очкарик в настоящем мире. Я представил, как он бежит с альбомом под мышкой, сжавшись в трусливый комок, в поисках своих единомышленников. Хотя, я сам не лучше. Единственно, что в поисках единомышленников мне было намного труднее. В городе, где я жил, собирающих марки, наверное, было намного больше, чем бредящих актёрским ремеслом.
— Значит, в этом мире есть альбом с марками? — осенило меня, и я заулыбался — И где ты его прячешь?
— Так всё, заткнись! — крикнул Инри — Мне плевать что я делал в том сраном мире. Я уже давно о нём забыл. Здесь я избран для новых свершений. Здесь у меня великая судьба! Я стану родоначальником новой веры, самой истинной за всю историю. Ты понимаешь? Я почти что бог. Я его правая рука!
— Великая судьба? — я усмехнулся — У всех попавших сюда, самая ничтожная судьба. Вернее, у них её просто нет, этой самой судьбы. Ты сам подумай, мы ничего не можем изменить. Что твоя жизнь здесь? Одно и тоже каждый день, по прихоти какого-то существа, которому на тебя наплевать, Инри. Ты думаешь, ему на тебя не наплевать?
— Нет — сквозь зубы бросил Инри.
— А зря. Это просто его игрушка, в которой у нас у всех определённые роли. И эти роли самые незначительные, за всю историю — передразнил я Инри — Мы даже не можем умереть, если захотим.
Инри рассмеялся. До меня дошло, что последняя фраза прозвучало слишком преувеличенно в моём положении, но это меня не смутило.
— Я не о себе сейчас — продолжил я — Хрен с ним, пусть меня сожрут крысы. Но вы останетесь здесь — навсегда. Ты понимаешь? И ещё. Алина никогда тебя не полюбит.
— Полюбит — зло буркнул Инри — У нас с ней впереди уйма времени.
Он снова рассмеялся.
— Смейся, не смейся, Инри, но я сказал, как оно будет. И никакого времени не хватит, чтобы что-то изменить.
— Хватит.
— Любовь сама по себе вечность, но вечность — это ещё не любовь — сказал я, недоумевая, откуда столько философского бреда и пафоса у человека привязанного к дереву.
Инри скривившись посмотрел на меня.
— Хорошо, что ты сдохнешь — сказал он — Нам двоим тут было бы мало место.
— У меня нет никакого желания делить с тобою какое б не было место. Ты можешь держать своё стадо в повиновении, сколько угодно, но если представится такая возможность, я тебя прошу, отпусти Алину.
— Такого не представится.
— Я сделаю всё, чтобы такая возможность появилась.
— Глупо — Инри пожал плечами — Ты сдохнешь в ближайшее время тьмы, о чём ты говоришь?
— Отпустишь? — коротко спросил я.
— Никогда. Алина будет моей.
Он нервно передёрнулся, и развернувшись, торопливо зашагал прочь.
— Режиссёру и Алине на тебя наплевать! — крикнул я ему в спину, но он не отреагировал.
24
Когда я остался один, я интенсивно занялся своим освобождением. Сначала я изо всех сил пытался высвободить руки, но верёвки только больно жгли кожу, не поддаваясь ни на каплю. Я стал материться, и дёргаться всем телом. Но верёвки не расслаблялись. Они крепко держали меня, не уступая мне ни миллиметра.
Я на несколько минут затих, накапливая силы. Мой мозг нервно искал выхода. Может попробовать расслабиться и попытаться присесть?
Я расслабил тело, насколько это было возможно и стал медленно приседать, но и здесь меня постигло разочарование. У меня не получилось даже чуть-чуть согнуть ноги. Долбаный Михаил, где он научился так привязывать к дереву? У него что, в том мире был какой-то опыт в этом деле? В деле привязывания людей к деревьям.
Я задумался. А что я в принципе знаю о большинстве попавших сюда? Да ничего.
Я подёргался изо всех сил ещё несколько минут. Я извивался, как червь, и чувствовал себя не лучше. Чувствовал себя червём, хотя, наверное, сам червь себя вряд ли так ощущает. Ему, скорее всего, по кайфу в своей ипостаси, и о лучшей доле он и не помышляет. Просто потому, что он её не знает. Но ведь все они, все кто попал сюда, они же знают. Они же знают о том, настоящем мире. Почему же они смирились?
Выдохшись, я замер и стал тупо глядеть в глубину леса. Смутный страх начал пробираться внутрь меня. Он был похож на тучу, поднимающуюся из-за горизонта. И первая вспышка молнии испугала меня.
— А если я не выберусь? — вот такой каверзный вопрос высветила эта вспышка в моём мозгу.
— Да ну нахрен — ответил я вслух, и попытался пошевелить руками. Правая слушалась уже совсем плохо. Мерзкое ощущение. Я бы с удовольствием растёр её левой, но такой возможности не было.
Ещё в детстве, я ужасно опасался, что во сне можно напрочь отлежать руку, до того момента, когда уже невозможно будет восстановить кровоток. Но сколько со мной не происходило подобной хрени, кровоток неизменно восстанавливался, и я понял, что отлежать что-либо во сне напрочь, мне не грозит. Но сейчас тот страх вернулся ко мне.
Я стал напряжённо крутить левой рукой, одновременно пытаясь оттянуть верёвку от дерева. Но верёвка держала прочно.
Чёрт! — выдохнул я. И было такое ощущение, что вместе с этим словом я выдохнул из себя никак не меньше половины надежды. А свято место, как известно, пусто не бывает. И в меня ворвалось отчаяние.
Я повис на кольцах верёвки, и заметил, что спина тоже почти полностью онемела.
— Всё, что ли? — глупо спросил я сам себя.
И мозг, стараясь отвлечь меня, практически сам по себе стал вспоминать всё лучшее, что было в моей грёбаной жизни. Сначала он быстренько пролетел по событиям произошедшим в том мире, но то ли не найдя там ничего путного, то ли не удовлетворившись выцветшестью старых ощущений, он переключился на прошлое время тьмы.
Я стал думать об Алине. О её зелёных глазах, запахе, тёплых руках. Сколько у меня было там? — спросил я себя. Две. И я их любил. Любил? Или то всё было следствием юношеской гиперсексуальности? Да и что такое — любовь? Разве кто-нибудь знает? А если и знает, то не может выразить словами. Поэтому любовь всегда тайна. Когда тебе кто-то нужен, это уже любовь? Или ещё нет? А когда же тогда любовь? Когда сердце готово без неё прекратить свой монотонный стук? Или когда ты несмотря на свою привычку к одиночеству, вдруг хочешь провести всю оставшуюся жизнь с нею? Когда же начинается эта чёртова любовь?
Мои размышления о любви прервало наступление времени тьмы. Всё произошло как обычно. За какую-то минуту на этот мир наползла непроглядная тьма, отобрав возможность видеть, и я превратился в слух.
Я стал прислушиваться, и мозг оккупировали мысли о крысах. Теперь, во тьме, вероятность быть съеденным ими, показалась мне не просто реальной, а реальной до жути. А что если и в самом деле они придут сюда, чтобы утолить свой голод и жажду мести? Разве не могли эти твари запомнить меня, визуально, по запаху, или чёрт его знает по чём?
Несколько минут вокруг стояла полная тишина. Та, которая здесь была самым обычным делом, и к которой я успел привыкнуть, или вернее свыкнуться, ещё в первые дни своего пребывания в этом дурацком мире. А потом я услышал едва различимый шорох.
Я инстинктивно повернул голову на шум, но шум несколько минут не повторялся.
Показалось, решил я. Но как только я так решил, шорох повторился.
Это крысы, пронеслось в голове. Кому ещё тут быть?
Шорох приближался, очень медленно, метр за метром, словно крысы боялись. Наверное, они не знали о том, что я привязан, да и откуда им было об этом знать с их крысинным мозгом, и поэтому осторожничали.
Я громко крикнул. На несколько минут после крика шорох пропал. Крысы остановились, раздумывая, стоит ли им со мной связываться.
Если бы я их видел, мне было бы не так страшно. Но ощущать и не видеть — такой ограниченный способ стал изматывать мои нервы.
