Юрий Никитин - Тангейзер
– Здесь, – перевел Тангейзер задумчиво, – от Девы Марии родился Иисус Христос…
В пещеру один за другим спускаются паломники, с благоговением преклоняют колена и со слезами на глазах прикладываются к серебряной звезде.
Тангейзер напомнил себе, что надо бы и ему вот так же, но что-то остановило, нет в груди священного трепета. Да и Константин тоже не целует крест, но с ним все ясно, безбожник, вслед за императором высказывает сомнение, что зачатие младенца невозможно без участия мужчины, а раз так, то учения ислама, где говорится об Иисусе как о великом пророке, что явился спасти мир, им обоим понятнее и ближе…
Он пытался разжечь в груди этот огонек, что воспламенит душу, разбудит и заставит откликнуться нечто сокровенное в ней, и словно божественное откровение появятся Настоящие Слова, что перевернут мир и сделают его лучше…
…но слова не шли, ибо не чувствовал отклика в сердце, что бьется так же ровно и спокойно. С ужасом подумал, не сарацин ли в душе, это в их Коране сказано, что Аллах един, и нет у него ни родственников, ни товарищей, этим заранее провел черту между собой и христианством с их сыном Божьим, Девой Марией и кучей апостолов.
Он проговорил тихо:
– Наверно, царь Мидас проходил мимо колыбели Спасителя.
Константин прошептал:
– С чего вдруг?
– Кругом золотые кресты, – ответил шепотом Тангейзер. – Христу это надо?
– Это людям надо, – ответил Константин. – Как они еще могут выразить свою любовь? Только отдавая самое ценное…
Глава 4
Когда поднялись наверх, хор голосов стал мощнее, службы идут безостановочно, как уже сказал Константин, никто никому не мешает. И в самом деле, с удивлением заметил Тангейзер, службы как бы сливаются в одну, а многоголосье лишь украшает праздничную песнь Рождеству Спасителя.
Константин объяснил деловито, что греки служат в центральном алтаре над пещерой, копты – в левом крыле собора, а в самой пещере Рождества – священники из далекой Руси, но Тангейзер почти не слушал, разочарование начало грызть все сильнее, ну почему его душа не прониклась, не откликнулась высокими словами песни?
Когда вернулись на постоялый двор, он подумал, что Вифлеем все такой же крохотный городишко, каким был и во времена Христа, вокруг него сады, но вот только сразу же дальше потянулся красновато-коричневый мир глины, почти везде в виде неопрятных холмов, густо усеянных обкатанными волнами Всемирного потопа голышами камней.
За Вифлеемом вскоре прибыли в Хеврон, Тангейзер дивился и вздыхал, видя, как свободно растут по холмам толстые лозы винограда, никто за ними не ухаживает, но гроздья наливаются сладким нежным соком все равно из года в год, а рядом роща с ветхозаветными сливами, крупными и сизобокими.
Там же в Хевроне, что даже не город, как ожидал Тангейзер, а крохотное село, Константин повел рукой в сторону большой груды неотесанных камней.
– А это могила… или склеп, назови как хочешь, прародителей иудеев и сарацин… Впрочем, христиане почитают их не меньше…
Тангейзер взмолился:
– Константин, я сдаюсь перед твоей ученостью! Но я подсказок не понимаю, ты же сам говорил, что поэтам нужно все в лоб!
Константин сжал кулак и посмотрел задумчиво на него, потом на лоб поэта.
– Это я с удовольствием…
– Да не прямо, – возопил Тангейзер, – это я говорю иносказательно!
– Это не ученость, – ответил Константин, – просто я бывал здесь не раз.
– Так кто там похоронен?
Константин ухмыльнулся.
– Авраам и Сара.
– Сарацины почитают их тоже?
– Господи, Тангейзер, – воскликнул Константин. – Да запомни же, что Авраам – отец всех сарацин на свете!
Тангейзер ответил гордо:
– А зачем?.. Это ничего не даст моим песням.
– А вдруг? – спросил Константин. – Знания лишними не бывают.
– Может быть, – ответил Тангейзер. – Хотя мне кажется, чем больше забиваю голову чем-то вроде бы важным, а на самом деле не очень, тем меньше остается места для песен.
– А без песен, – спросил Константин с иронией, – и жизнь не жизнь?
– Без песен жизни нет, – ответил Тангейзер очень серьезно.
Оставив коней на постоялом дворе, в Святой земле они на каждом шагу, паломники не переводятся даже в годы кровавых битв, они отправились проверять местные силы порядка.
Как оказалось, в Хевроне стражи вообще нет, правит всем шейх бедуинского племени алемейнов Али Сияв, знает всех, видит всех, наказывает не только тех, кто что-то украл или ударил кого, но и вызывает к себе недостойного и внушает ему, что мусульманин обязан своей жизнью и поведением подавать пример неверным. А если еще раз споткнется, то у него есть и плеть, и столб позора, и даже камни для побивания…
– Хорошие порядки, – сказал Тангейзер на обратном пути, – нам бы такие ввести.
– Не получится, – буркнул Константин. – У нас такие были, – сказал Константин с неохотой. – Тысячу лет назад, если верить нашим старикам. У них тут, можно сказать, одна семья, а у нас уже, знаешь ли… вроде бы даже общество. Какое-никакое, но старые порядки уже не сработают.
– Но мы свои навязывать не стали?
Константин сдвинул плечами.
– Зачем ломать то, что работает?
Тангейзер не ответил, лицо его стало задумчивым, а взгляд отстраненным.
– Не понимаю, – произнес он вдруг горько. – Просто не понимаю…
– Чего, мой странный друг?
– Мы вчера были в Вифлееме, – сказал Тангейзер, – я смотрел в ясли, куда положили в корзине новорожденного Иисуса, ходил по тем камням, которых касался он, я старался прочувствовать все то, что чувствовал он, однако… не знаю, почему меня не охватил священный трепет? Я же видел, в какой экстаз приходили другие люди, часто совсем грубые, невежественные, неотесанные…
– Ну-ну?
– Почему, – повторил Тангейзер с тоской, – во мне ничто не шевельнулось… нет, шевельнулось, конечно, однако недостаточно шевельнулось, чтобы я воспламенился и написал восторженную поэму в честь либо Иисуса, либо Девы Марии, либо о любви к людям или, например, самоотверженности?..
Константин проговорил с подозрением:
– И о чем же тянет писать?
Тангейзер сказал упавшим голосом:
– Ты знаешь, мой друг. От тебя разве что-то скроешь?
– О женщинах?
Тангейзер сказал, защищаясь:
– Не только. Вообще о чувствах, о любви, о ласках и том пламени, что охватывает тело, когда прижимаешь молодую девушку к своему жаркому сердцу…
Константин поморщился.
– Опять…
– Опять, – согласился Тангейзер. – Но что во мне не так?.. Почему о женщинах пишу легко, а о любви к Иисусу – с таким трудом, словно двигаю даже не гору, а горный хребет?
Константин смотрел на него с удивлением и жалостью.
– Похоже, сынок, – сказал он, назвав его так впервые, – тебе все удавалось в жизни легко?
Тангейзер приподнял и опустил плечи.
– Не знаю. Но вообще-то… не жаловался.
– Тогда понятно.
– Что?
– Что ты хотел бы на гору подниматься так же легко, – пояснил Константин, – как и катиться с нее.
Тангейзер дернулся, посмотрел непонимающе.
– Почему? Как это?.. При чем здесь стихи?
– Узнаешь, – пообещал Константин зловеще, – уже скоро.
– Это когда?
– На Страшном суде, – объяснил Константин. – Говорят, через двенадцать лет наступит! Страшный суд, День Судный, Вселенский суд, День гнева, Последний суд… И снова Иисус придет, но на этот раз уже всем раздаст затрещины.
– Всем? – спросил Тангейзер. – А как же праведникам?
– Праведникам плюхи поменьше, – пояснил Константин деловито.
– Но будут?
– Еще бы!
– За что?
– Судимы будут, – пояснил Константин, – не только слова и дела людей, но помышления и намерения. Помнишь, о мысленной брани? Нетерпимым и подлежащим безусловному искоренению считается любой греховный помысел! А людей без мысленной брани вовсе нет… как мне кажется.
Тангейзер задумался, затем лицо озарилось внутренним огнем, а глаза заблестели.
– Да-да, помню, как рассказывали в детстве: солнце и луна меркнут, звезды спадают с неба, от престола судьи льется огненная река… Как красиво!
Константин посмотрел на него с отвращением:
– Поэт… Почему вас не топят при рождении?
Эта дорога показалась самой живой и веселой: вековые оливы с обеих сторон дороги сплели ветви так, что под ногами разве что иногда колышется кисейная тень, и они шли в этом зеленом туннеле, наслаждаясь прохладой и напоенным ароматами зелени воздухом. На постоялом дворе их кони накормлены, напоены, во дворе несколько крытых повозок, то ли паломники, то ли местные торговцы, мельком увидел приехавших, но не понял даже, христиане, сарацины или иудеи.
Вообще-то самому пришлось убедиться, проезжая по городам и селам Палестины, что христиане спокойно исповедуют свою веру, как и те же иудеи, в то время как в Европе иудеев преследуют и заставляют либо креститься, либо изгоняют, либо устраивают жестокие погромы.
