Юрий Никитин - Тангейзер
Что она видит с балкона: новый мир, который пришел на смену ее миру, некогда расцветавшему на этих землях? Или видит свой, прежний, все еще цветущий и праздничный, когда все было в мраморе, серебре и золоте, слоновой кости?
Сердце стучит все сильнее, он судорожно вздохнул, сдвинулся с места и деревянными шагами пошел к ней.
Она слышала шаги, поворачиваться не стала, только посмотрела на него через плечо немножко дикими глазами, но не испуганными, а так, равнодушно-любопытными.
– Здравствуйте, – произнес он с неловкостью. – Я все еще не привыкну, что в этих жарких местах женщина может выходить одна даже на улицу.
Она помолчала, на ее смуглом лице не отразилось ничего, и произнесла она так же равнодушно:
– В ваших землях не так?
– Нет…
– Странно, – произнесла она.
– Везде свои законы, – сказал он. – Значит ли, что здесь женщинам больше доверяют?
Она сдвинула плечами.
– Не знаю. Возможно, мужчины заняты выживанием, потому не до женщин. В том смысле, что они тоже должны выживать…
– Без мужчин?
– Без мужчин или с мужчинами, – ответила она. – Но если я буду сидеть дома взаперти, мужу труднее будет кормить меня и троих детей.
Он сказал невольно:
– Ого!.. Вы замужем?
– Да.
– А на вид вы совсем ребенок.
Она покачала головой.
– Я не ребенок. Меня выдали замуж в двенадцать лет, сейчас мне уже шестнадцать, скоро будет семнадцать.
– Ого, – повторил он ошарашенно, – никак не привыкну к местным реалиям. Вы здесь… работаете? Или в гостях?
Она чуть помедлила с ответом.
– Я… подрабатываю.
– Как?
Она подняла свое детское личико и серьезно посмотрела ему в глаза.
– Высматриваю богатых гостей. Если кому-то нужно утолить жар в чреслах…
Он застыл на долгое мгновение, она отвернулась и начала смотреть с балкона в сторону ворот, где створки распахнулись перед тяжело нагруженной повозкой.
Сердце бьется все так же часто, только теперь пришла и волна той чувственности, которая минуту назад казалась чудовищной, оскорбительной и неуместной.
– Мне тоже нужно погасить этот жар, – сказал он хриплым голосом.
Она произнесла, не поворачиваясь в его сторону:
– Две серебряные монеты.
В их комнате уже похрапывает Константин, Тангейзер заколебался, и хотя женщину, судя по ее виду, вовсе не смущает присутствие второго крестоносца, однако он спросил стесненно:
– Может быть… заказать другую комнату?
Она посмотрела на Константина, перевела взгляд на Тангейзера и сказала со смешком:
– Побереги денежки.
И все же он, расположившись с нею на соседнем с Константином ложе, старался держаться как можно тише, все-таки это таинство, церковь запрещает совершать его при горящей свече, а только в темноте.
Впрочем, эта таинственность и скрытность еще больше разжигала желание. Было в этом что-то изысканно-порочное, и он с наслаждением и страстью погружался в мир новых ощущений жгучего Востока, таких же острых и необычных, как и сдобренная сарацинскими специями еда, от которой горят рот, глотка и все внутренности…
Через окно в комнату начал проникать слабый рассвет, затем светлый квадрат на стене начал розоветь. Тангейзер разомкнул объятия и с блаженным вздохом откинулся на спину.
– Если и есть на свете счастье, – сказал он тихонько, – то оно здесь… Вблизи Камня Мориа, центра мира, где сейчас пребываю я, довольный и радостный…
Она шевельнулась рядом, он видел блестящие в полутьме ее живые глаза.
– Это наш Камень, – шепнула она. – С него Аллах начал создавать мир.
Тангейзер сказал чуточку хвастливо:
– Я слышал, Мухаммад с него начал путешествие на небо?
– Мухаммад ехал, – сказала она, – из Медины в Иерусалим на своей быстрой верблюдице Молнии. И когда он остановился отдохнуть и разложил коврик, нечаянно опрокинув кувшин с водой, перед ним и открылся Путь… Он встал стопой на Камень Мориа, что вскрикнул от радости, но пророк строго велел ему молчать, а сам достиг небес, где Аллах принял его и дал подробные наставления о праведной жизни, а когда пророк вернулся, вода еще продолжала выливаться из опрокинутого кувшина…
– Ты прелесть, – прошептал он. – Ты всегда готова к любым услугам, можешь даже просветить глупого франка…
Она хихикнула и шепнула в ответ:
– Ты недоволен?.. Женщина всегда должна уметь заполнить паузу щебетанием…
Константин всхрюкнул во сне, повернулся на спину и забросил руки за голову. Тангейзеру показалось, что старший товарищ еще в полудреме, собирался уже как-то прервать свое сладостное состояние, как вдруг Константин рывком поднялся, взглянул на них расширенными глазами, в которых ни следа от сна.
– А-а-а, вы здесь… Доброе утро!
Тангейзер не нашелся, что ответить, но женщина ответила вежливо:
– Утро доброе… Как спалось?
– Прекрасно, – заверил Константин, – но снилось что-то уж очень греховное… С чего бы?
Он поднялся, церковь запрещает спать обнаженными даже в жару, и у Константина обнажен только торс, могучий, в сухих, но толстых мышцах, на боку косой шрам от сарацинской сабли.
Бросив на застывшего и донельзя смущенного Тангейзера косой взгляд, он рывком набросил на себя рубашку, натянул сапоги и сказал деловито:
– Пойду закажу завтрак, а ты давай собирайся.
Когда за ним захлопнулась дверь, Тангейзер поспешно вскочил, сарацинка поднялась с той стороны ложа, нагая и грациозная, в глазах смех и удивление стыдливостью франка.
– Все равно неловко, – пробормотал он. – Мы франки, у нас все по-другому.
– У всех свои запреты, – ответила она легко. – Вам запрещено предаваться наслаждениям в постели, нам запрещено пить вино…
– Не такие уж мы и разные, – сказал он. – Все, я побежал!
Она поцеловала его и толкнула в спину.
– Беги, а то твой друг все съест.
Константин в самом деле как раз отодвинул миску с обглоданными костями и потянулся за другой.
– А-а-а, – сказал он, – а я думал, тебе уже и не до завтрака.
Тангейзер сел за стол, сильнейшее смущение не позволяло встречаться взглядом с насмешливыми глазами старшего рыцаря, он пробормотал с неловкостью:
– Все-таки у них… нравы… вольные…
Константин заметил меланхолично:
– В любой стране, где вопрос стоит о том, чтобы выжить… Когда идет жестокая война, даже папа римский не только прощает грехи, но и сам рекомендует отступать от строгих норм, если их соблюдение грозит смертью.
Тангейзер возразил:
– А как же наше «умри, но не урони честь», «умри, но сохрани верность», «умри, но не отступись от Христа»? Как же те первые христиане, что выходили на арену Колизея, чтобы быть растерзанными львами, но не отступиться от веры в Христа?
– Это все правильно, – сказал Константин, – если дело касается нравственного здоровья и чистоты народа… Ты ешь, ешь, не смотри на меня. Но когда дело касается его жизни… Понимаешь, когда умирает один-два или даже десять – это достойный пример остальным, чтоб видели вершины чистоты и нравственности, но… если некому будет подавать пример? Все-таки важнее, чтобы народ выжил!.. А сейчас в Палестине такая резня идет, что наше вторжение покажется приездом просто милых, хоть и чуточку бесцеремонных гостей!
– Разве мы пришли не с войной?
Константин сказал с нажимом на отдельные слова:
– С настоящей войной сюда идут монголы, что воздвигают пирамиды из черепов!.. По приказу их Чингисхана ему в ставку посылают мешки с отрезанными ушами. Султан аль-Камиль это видит и предпочитает заключить с нами мир и договориться о совместной обороне, потому что мы – две ветки от одной религии, оба чтим Христа, а монголы – свирепые язычники!.. Так что допивай вино, нам пора ехать.
Тангейзер торопливо выскочил из-за стола, и пока Константин расплачивался, громко жалея, что их гостья побывала только на одном ложе, он оседлал и вывел во двор обоих коней.
Уже в дороге, когда постоялый двор скрылся за поворотом виляющей между каменистыми холмами дороги, он спросил тревожно:
– Если придут те дикие монголы… выживут ли здесь?
Константин сдвинул плечами.
– Вообще-то могли бы, доступные женщины всем нужны… С другой стороны, монголы или черные туркмены, что появились на востоке границ исламского мира, всех стариков убивают на месте, а молодых уводят в рабство, оставляя за собой выжженные пустыни…
Тангейзер молчал долго, Константин видел, как молодой миннезингер хмурится, морщит лоб, что-то шепчет себе, пару раз торопливо перекрестился, что для него нехарактерно даже в среде истово верующих и преданных делу церкви крестоносцев.
В какой-то момент его лицо просветлело.
– Петр! – воскликнул он. – Петр, что за одну ночь трижды отрекся от самого Господа!
