Юрий Никитин - Тангейзер
Дважды перешли горные потоки, их удивительно много в этих краях, шумят ровно и успокаивающе, а в воздухе то и дело вспыхивают и долго плывут, как мелкие золотые рыбки в неподвижной воде, светлячки, чаще всего янтарные, но иногда отсвечивают голубым или фиолетовым.
Холмы словно выстроились по обе стороны дороги, будто это она первичная, а они наросли уже потом…
Глава 2
Когда поднялось солнце, Тангейзер все больше начал понимать смысл высокопарных речей Манфреда. Вся Палестина – кладбище, что расположилось на месте кладбищ давно исчезнувших народов. Библия донесла лишь крохотную часть имен тех народов, с которыми сталкивались древние иудеи, но неисчислимо больше тех, кто расцветали, прожили свои века и уходили во тьму забвения, оставив после себя только руины, на которых уже новые народы строили свои царства…
Но и они исчезали, что дало повод сказать горько и безнадежно в Экклезиасте насчет суеты сует и что все возвращается на круги своя.
И только Христос пообещал на весь мир прервать эту бесконечную и бессмысленную цепь хождения по кругу, где все известно заранее и все предопределено.
Пилигримов, идущих поклониться кто Гробу Господнему, кто мечети Омара, кто могиле Адама и Евы, видно издали, их не спутаешь с местным малорослым и мелкокостным народом, обугленным солнцем, ветром и голодом.
Оба на рослых европейских брабантах, так резко выделяющихся среди местных корявых лошадок, сами крупные и широкие, они то и дело обгоняли то паломников, то сарацин, иудеев и прочий народ, что прижился здесь.
Местные нередко передвигаются целыми семьями, вот и сейчас они обогнали группу из двух дюжин человек, где всего один старик, он сидит на тощем ослике, ноги его задевают землю, остальные же молодые мужчины и женщины со скорбными лицами, с ними целый выводок детей, а сзади плетутся облезлые собаки.
Даже те города, что не вымерли, кажутся давно покинутыми жителями, большинство зияет пустыми дырами окон и дверных проемов, сами совсем одичали, но, к удивлению Тангейзера, все так же дают обильные урожаи. В самом деле благословенны эти земли, где даже на сухих камнях местные ухитряются выпасать скот и собирать зерно.
Вифлеем открылся с дороги сразу, раскинулся на двух просевших от древности в землю холмах, между ними только короткий хребет, сам город показался Тангейзеру милым и уютным, несмотря на ужасающую бедность, к которой никак не привыкнет, но местные ее не замечают, у многих чистые светлые лица, несмотря на смуглый оттенок кожи, но все равно здешние показались Тангейзеру светлее, чем в других частях Палестины.
Константин выслушал, кивнул.
– Вы же слыхали про двенадцать колен Израилевых?.. Разные были племена, разные. Как ни перемешивай, а до сих пор можно встретить голубоглазых, а то и вовсе беловолосых!
Весь день ухлопали, собирая сведения насчет быта земель вокруг Вифлеема, за которые теперь приходится отвечать, встречались с местными представителями власти и проверили, как вооружена охрана и справляется ли с нарушителями.
Тангейзеру показалось, что местный шейх очень доволен, что к нему явились и выказывают заботу, во всяком случае, расстались очень дружески.
На обратном пути трижды останавливались отдохнуть у колодцев вдоль дороги, обычно там крохотные оазисы с финиковыми пальмами и густой травой, а к ночи добрались до постоялого двора в самом Вифлееме.
Им подали рагу из баранины, затем похлебку тоже из баранины. Вообще, как заметил Тангейзер, баранина – основная еда кочевников, разница только в том, что в честь гостя режут целого барана, а на постоялых дворах его хватает на несколько блюд.
Константин сказал, что сходит к местному старосте, нужно собрать кое-какие сведения, а Тангейзер пусть сам позаботится о ночлеге для них двоих.
Хозяин выделил им лучшую комнату, как он сказал, но в ней, на взгляд Тангейзера, темно и душно, выпрямиться не удалось даже в центре, здесь крыши не конусом, а все плоские. Он сердито прошел к окну, отворил, небо непривычно светлое, а звезд так много, словно загорелись и все давно потухшие.
Луна угадывается за дальним холмом, его вершина вся в серебристом блеске, скоро вылезет и озарит мертвенным огнем и эту долину. Во дворе от колодца падает большая страшная тень с угрожающе растопыренными лапами ужасного зверя, но ее бестрепетно пересекла молоденькая девушка с деревянным ведром, зацепила крюком за дужку и начала опускать в темный зев.
Тангейзер любовался ею молча, а она словно ощутила пристальный мужской взгляд, испуганно вскинула голову. Он увидел ее бледное лицо и вытаращенные глаза.
– Не пугайся, – сказал он ласково. – Здесь жарко и душно, вот и… дышу.
Она несмело улыбнулась.
– Ночами легче.
– Все равно жарко, – сказал он. – Ты куда носишь воду?
– На кухню, – ответила она. – Утром должна быть готова похлебка.
– Неси сюда, – велел он.
– Но нужно на кухню, – несмело возразила она.
– На кухню потом отнесешь, – сказал он. – Вот лови!
Он бросил серебряную монету. Она несколько раз сверкнула в лунном свете, переворачиваясь в воздухе. Девушка ее и не пробовала ловить, но подобрала с земли, осмотрела, потом подняла лицо с посерьезневшими глазами и медленно кивнула, не сводя с него пытливого взгляда.
Ступеньки совсем тихо заскрипели под ее тихой поступью, она в самом деле несет ему это ведро, сильно наклонившись в другую сторону, а свободной рукой хватаясь за перила. Он протянул руку и, перехватив ведро, отставил его в сторону под самую стену.
Она остановилась, глядя на него в нерешительности. Он обнял ее за плечи, тонкие и хрупкие, как у птички, она вскинула голову, у него защемило сердце от ее беззащитности, глаза все-таки испуганные, повел ее к постели.
– Жарко, – произнес он тихо, – не могу заснуть. Полежи со мной.
Она покорно легла первой, медленно раздвинула ноги и обеими руками потащила подол платья вверх.
– Ах ты ж умница, – пробормотал он, – настоящая восточная женщина, покорная и бессловесная…
Глаза она все-таки плотно-плотно зажмурила, когда он начал раздеваться, то ли сама стыдится вида голого мужчины, то ли опасается смутить его самого, не все мужчины в восторге от своей внешности без одежды, и не всегда виной отвисающий живот.
Он опустился не на нее, опасаясь раздавить птичьи косточки тяжестью добротного германского тела, она вздрогнула и чуть отодвинулась, давая ему место, но он придержал и ощутил, как часто-часто забилось ее перепуганное сердечко.
– Ты хорошая, – сказал он, – и почему Господь не сделал и тебя царицей, а всего лишь служанкой? И не во дворце, а на Богом забытом постоялом дворе… Так и жизнь вся пройдет…
Она прошептала тихо:
– Господин, я чувствую неистовый жар ваших чресел…
– Хорошее слово, – согласился он, – неистовый… Эта жара, проперченное мясо…
– Мне… что-то делать?
Он ответил с интересом:
– А ты что-то уже умеешь?
Она прошептала стеснительно:
– Я могу… попробовать… попытаться погасить…
– Давай, – ответил он, – пробуй. Люблю все новое.
Он откинулся на спину и расслабил все мышцы в теле, но ненадолго, сладкая конвульсия сотрясла от макушки от пят, он застонал, ухватил девчушку и прижал к груди.
– Ты прелесть… Вот еще монета, не спеши уходить. Все равно в такую ночь не заснуть, тут одних светлячков столько…
Она несмело улыбнулась, он ощутил, что не боится его больше, инстинктом животного ощутила, что он не страшный, ему доверять можно, такой даже защитит, очень сильные и могущественные могут себе это позволить…
– Светлячки разве мешают?
Голос ее был тихим, все еще детским, но он снял с нее через голову платье и отшвырнул на стул, убедившись, что совсем не ребенок, на Востоке взрослеют рано, густые черные волосы как в подмышках, так и внизу живота, а небольшая упругая грудь достаточно созрела для жадных мужских рук.
– Сейчас уже нет, – ответил он. – Когда ты рядом, мир исчезает… И что в нем творится, мне все равно.
Она тихонько засмеялась и, вывернувшись из его рук, взобралась на него и смотрела по-восточному загадочно, мерно помаргивая огромными ресницами.
– Да, – сказал он, – ты победительница!.. Теперь, по праву войны, можешь изнасиловать меня… как только хочешь…
Она выскользнула от него только под утро, ведро с собой прихватила, хозяйственная девочка, а то старшие хватятся, а он еще поспал немного, разбудил истошный вопль осла, глупое животное заорало прямо под окном, да не просто заорало, а почти запело, продолжая свое дикое «Иа!» так мучительно долго, что он не выдержал и вскочил с постели.
Солнце уже поднялось над холмами напротив, заливая золотыми лучами и эту долину. Во дворе слышится скрип колес, конский топот, хриплое блеянье овец, негромкие голоса.
