Юрий Никитин - Тангейзер
Солнце уже поднялось над холмами напротив, заливая золотыми лучами и эту долину. Во дворе слышится скрип колес, конский топот, хриплое блеянье овец, негромкие голоса.
Он спустился в харчевню и начал заказывать еду, когда появился Константин, веселый и выспавшийся, только вином от него несет, как из винной бочки.
– Не скучал ночью? – поинтересовался он. – Ладно, не отвечай, по твоим блудливым глазам все вижу.
– Ну почему блудливым? – запротестовал Тангейзер.
– Видно же!
– Это поэтичность, – объяснил Тангейзер. – Стих на меня снисходит…
– Находит?..
– Сходит, – сказал Тангейзер сердито. – Сверху! Потому что это творчество! Чтоб ты знал, творчество – от слова Творец!
– Ну-ну, – сказал Константин предостерегающе, – не заносись, а то попадешь в аду в самый низ, где гордецы раскаленную сковороду лижут. Вообще-то тебе в ад все равно, но хоть не к сковороде… А зачем рыбу заказал?
– Так сегодня же постный день…
Константин отмахнулся.
– Нам можно не соблюдать, мы в походе.
– И что?
– В походе есть послабления, – пояснил Константин. – Так что мяса мне! С перцем.
Глава 3
Константин хоть и не родился здесь, но за пять лет жизни изучил каждый камешек в этой вообще-то крохотной стране, однако, как показалось Тангейзеру, все еще чувствует благоговение перед святынями, судя по его лицу и нервно поблескивающим глазам, вон даже ноздри раздуваются жадно.
Тангейзер пытался настроить себя всячески на такое же почтительно-благоговейное отношение к этим древностям, как же – Адам и Ева, Ной, Сиф, могилы патриархов, древних иудейских царей: Соломона, Давида, еще каких-то, голова от них пухнет, но чувствовал не то чтобы странное равнодушие, но попозже, придя в себя и все обдумав, понял, что он просто человек новый, человек другой эпохи, другого мира, молодого и яростного, что начался с Нового Завета.
Старый Завет – это так, дикое прошлое, а он живет в мире победившего Нового Завета, и мир для него, Тангейзера, начался не с сотворения Вселенной, а с появлением Иисуса, который принялся переворачивать столы менял в синагогах, выгонять оттуда побоями продавцов голубей и торговцев сладостями и объявил всем-всем, что не мир он принес, но меч!
И потому сам сказал Константину:
– Дорогой друг, ты как-то обмолвился, что бывал в том месте, где родился Иисус.
Константин посмотрел с великим подозрением.
– Что ты имеешь в виду… дружище?
Тангейзер торопливо пояснил:
– Я говорю о яслях, где он родился!
– А-а-а, – сказал Константин несколько равнодушно, – да бывал. Только теперь там не ясли.
– Больше нет желания, – поинтересовался Тангейзер, – заглянуть туда?
Константин нахмурился.
– Зачем?
– Ну, мне показать…
Константин посмотрел на него в сомнении.
– Сам как-нибудь загляну еще разок… а то и не раз. Благочестивые стремления нужно поддерживать, человек слаб…
– Вот-вот! Это я о себе.
Константин покачал головой.
– Нет, я с тобой в такие места не ходок.
– Почему?
– Ты не просто безбожник, – ответил Константин строго, – ты богохульник.
Тангейзер сказал, защищаясь:
– Но разве ты сам не безбожник, как и наш император?
– Безбожник, – отрезал Константин, – это одно, богохульник – другое!
– Прости, – сказал Тангейзер смиренно, – меня иногда заносит, я же поэт, у меня натура… Но сам я в глубине души человек даже благочестивый, в самой глубине…
Константин оглядел его с головы до ног.
– Знаешь, Тангейзер, все мы по молодости бунтуем и на все поплевываем. Но ты что-то подзадержался в этом детском бунтарстве. Пора взрослеть.
– Но я же поэт!
– И что?
– Поэты, – сказал Тангейзер, – вечные дети… гм… Господа.
– Можно быть поэтом, – отрезал Константин, – и не говорить глупости! И вообще… плохая поэзия всегда рождается из искреннего чувства.
Тангейзер открыл рот, собираясь возразить умно и хлестко, закрыл и уставился на Константина с таким изумлением, как если бы его лошадь сказала что-нибудь очень связное.
– Плохая?.. Да как ты… но вообще-то… да, что-то подмечено!
Народу в ту сторону прет многовато, большинство – паломники из стран Европы. Но толчеи нет – все как будто растворяются в огромном, величественном в своей простоте храме.
Пока подъезжали, Константин рассказывал суховато, что базилику на месте пещеры, в которой родился Христос, воздвиг еще Константин Великий, тот самый, которому приснился вещий сон насчет знамени с надписью «Сим победиши!», потом на ее месте отгрохали величественный храм. Персы, следуя за воинственным шахом Хосроем, уничтожили все христианские святыни в этих землях, но пощадили вифлеемскую базилику. Их остановила мозаика над входом, где изображено поклонение волхвов в узнаваемых персидских одеждах и головных уборах.
Пришествие Христа, как говорят, было предсказано иранским пророком и основателем огнепоклоннической веры Заратустрой, так что Хосрой не решился рушить святыню, связанную с их собственной древней религией.
Коней оставили все там же на просторном постоялом дворе, Константин спросил хмуро:
– Дальше ножками. Еще не разучился?
– С чего бы?
– Ночью ты куда-то ездил, – сказал Константин едко.
Тангейзер отвел взгляд.
– Ну, это я… изучаю местные обычаи. И слушаю местные песни.
– Да?.. И кто же это тебе поет среди ночи?.. Ладно, не отставай.
Тангейзер, довольный, что не надо отвечать, поспешил за старшим другом, строгим и одновременно снисходительным, что бывает еще обиднее, чем строгость и непримиримость.
Еще издали он засмотрелся на центральный неф базилики, что гармонично разделен четырьмя рядами двенадцатифутовых колонн из красного песчаника, Тангейзер решил сперва, что это мрамор, Константин повел его дальше, Тангейзер насчитал по одиннадцать колонн в каждом ряду.
Паломники прикладываются к одной из колонн правого ряда, крестятся и проходят дальше. Тангейзер несколько задержался, Константин спросил в нетерпении:
– Ноги прилипли?
– Нет, – ответил Тангейзер, – почему целуют только эту? Даже в очередь становятся… Чмокали бы соседнюю.
Константин ухмыльнулся.
– Один из вожаков Хосроя въехал было в храм на коне, но из этой колонны вылетел рой пчел и выгнал за пределы.
– А-а-а, – сказал Тангейзер, – здорово. А почему пеших не кусают?
Константин ответил раздраженно:
– Не знаю. Это же чудо, не понял?
Тангейзер наморщил лоб, глаза стали задумчивыми.
– Пчелы, – проговорил он, – чувствительны к запахам. Я слышал, очень не любят запах конского пота…
– Это было чудо! – сказал Константин с нажимом. – И не ищи объяснений!
Тангейзер виновато опустил голову и заспешил за старшим другом. Константин уверенно прошел через храм, затем они спустились через створчатую дверь, наполовину вросшую в землю, потом еще на тридцать ступенек…
В пещеру Рождества их повели две лестницы. Ступени из красного полированного песчаника остались еще со времен Юстиниана, а вот арочные порталы с мраморными колоннами по бокам – работа тамплиеров, взявшихся украшать место появления на свет Иисуса.
Тангейзер вслед за Константином спустился в пещеру, легкое волнение коснулось груди, вот оно, место, где произошло то, что изменило мир, большая каменная каверна, вытянутая в длину, ярдов пятнадцать, не меньше, хотя в ширину не больше четырех, четыре-пять ярдов в высоту…
Константин сказал вполголоса:
– Не отставай, поэт.
Тангейзер заметил еще три ступеньки, ведущие вниз, а когда спустился, держась за спиной Константина, понял, что наконец-то попал в капеллу Яслей.
Константин повел рукой.
– Здесь, – сказал он почтительным шепотом, – это и произошло. Вот те самые святые ясли, куда Дева Мария уложила младенца.
Тангейзер подошел к стене, там выдолблено корытце, он видел уже сотни подобных, сарацины делают их в пещерах-загонах для скота, удобно и надолго, если не навечно.
Пещера освещена лампадами, Тангейзер насчитал пятнадцать, Константин заметил, как тот шевелит губами, и сказал вполголоса:
– Шесть принадлежат грекам, пять армянам и только четыре – на весь католический мир!
– Несправедливо, – согласился Тангейзер.
– С другой стороны, – обронил Константин, – мы все христиане…
Пол, как заметил Тангейзер, выложен мрамором, в пещере сумрак, сильно пахнет ладаном, сверху доносится хор голосов, там постоянно идут службы. Константин как-то обронил, что со времен Константина Великого богослужение не прерывалось ни разу, а это почти тысяча лет.
В центральной нише престол, а под ним серебряная звезда, обозначающая место, над которым остановилась звезда Востока в момент, когда родился Иисус. По внутреннему кругу звезды надпись по-латыни: «Hic de Virgine Maria Jesus Christus natus est».
