Михаил Чернолусский - Фаэтон
— Вот тут-то и закавыка! — повторил вслух Ефрем и хотел было поделиться своими мыслями с Утяевым и Людмилой Петровной, как вдруг в глаза ударил яркий пучок света, прошелестела трава, словно бы кто пробежал мимо, и послышался голос. Сначала от страха и шума Ефрем слов не мог разбирать. Но потом, когда свет погас, шелест прекратился и Ефрем сам малость успокоился, речь Невидимки стала понятной:
— …Слушай и запоминай. Асю мы вам вернем, если вы снова появитесь в наших владениях… За лозой вас ждет подвода. Доедете на ней до шалаша, а дальше — пешком. У шалаша вас будет ждать Ася. И еще найдете там рюкзаки с едой. Ты все понял?
— Понял, чай, не дурак.
— Ты принимаешь наши условия или отрекаешься от Аси?
— В жизнь не отрекусь! Ишь чего захотел.
— Тогда прощай. Мы все сказали.
Мелькнул луч света, прошуршала трава, и все стихло.
К Ефрему подбежала Людмила Петровна.
— Ефремушка! С кем ты разговаривал?
— Нешто слыхала?
— Вот напасть-то! Жар у тебя.
— Слыхали голос?
— Какой голос?
— Директор, — повернулся Ефрем к Утяеву, — слыхал голос?
— Нет, Ефрем Иванович… э-э-э… не слыхал.
— А ты, Маратик, слыхал голос?.
— Чей голос, дядя Ефрем? Ничего не слыхал.
— Чудно, — протянул в задумчивости Ефрем. Но все же он не сомневался, что голос был. — Ладно, — сказал он. — Встали и пошли!.. Все айда за мной!
* * *И вот они едут на телеге. Второй день. Без еды и без питья. Воды, правда, добыли немного — от лошади осталась, в ведре, с полстакана, не больше. Ефрем глазам не поверил, когда ведро увидел. Дело было так. На привале, чуть воронье под вечер угомонилось, все легли спать. До этого Ефрем распряг кобылу, стреножил и пустил пастись по худой пожухлой траве. Утром с первой вороной проснулся, видит — лошадь запряжена, и ведро рядом, а воды в ведре — на донышке. Конечно, понял, что вновь таинственные чьи-то проделки. Почему бы и людям воды не оставить? Так нет, пожалели…
К концу третьего дня, когда дорога перевалила за холмы, путники увидели наконец впереди шалаш. Здесь Ефрем и его друзья провели последнюю ночь вместе. Возле шалаша стояла Ася. Ее сразу все узнали по косичкам и клетчатому платьицу. Маратик первый спрыгнул с телеги и побежал к шалашу.
— Ася! Ася!.. Наша Ася нашлась!..
Радости было и, конечно, слез столько, что хоть отбавляй.
Когда же после, объятий и расспросов они оглянулись, то увидели, что ни лошади, ни телеги на дороге уже нет. Это заставило Ефрема вспомнить про голос. Таинственные люди держат свое слово. Он пошел искать рюкзаки. Они обнаружились поблизости от шалаша за кустами.
Рюкзаки Ефрема не обрадовали. Это значит, что самое трудное еще впереди.
Он вернулся к шалашу, подошел к Асе и долго смотрел на ее помягчевшие, упавшие за плечи косички, бледненькое личико и в ее глаза, голубые-голубые, как море в тихий яркий день, на берегу которого Ефрем недавно отдыхал. Понял он, что не Ася виновата в том, что они здесь очутились, хотя и в девочке есть какая-то сила особая, непонятная ему, грубому человеку, забарскому хлеборобу-трактористу. Так думал он иногда про свою землю и вот сейчас подумал про Асю…
Оставив Людмилу Петровну с детьми у шалаша, Ефрем и Утяев пошли в разведку.
Дорогой Ефрему все казалось, что вот-вот конец степи. В воздухе он уловил родные запахи, а потом и вовсе подул влажный речной ветерок, сладко пахнущий пойменной травой. Вскоре, однако, впереди ясно обозначились горы.
В небе закружилась стая белохвостых ворон. Погалдели и дальше. Но, пролетев еще немного, с полкилометра, часть ворон вдруг, сложив крылья, камнем попадала вниз.
— Стоп! — скомандовал Ефрем.
Утяев вздохнул:
— Как говорится, швах дело… Горы есть горы. Не одолеть их нам, Ефрем Иванович.
Ефрем заскреб пальцами бороду. Глаза его вдруг заблестели по ястребиному.
— Смотри, директор! Видишь? Воронье проклятое разлетается в три стороны. По трем, как бы сказать, дорогам… А?
Утяев махнул рукой:
— А куда ж им… э-э-э… еще лететь?
— Нет, погоди. Тут дело, видно, особое. Все тут особое… Значит, слушай. Летят одни прямо и камнем падают, вот как мы видели. А еще часть полетела вправо от горы и влево. Понял?
— Нет, не понял.
— Плохо кумекаешь, директор. Это что значит? А вот что. Падалью воронье питается. Иначе чего ему тут летать! А падаль где?..
— Да какая же в пустыне падаль? — испуганно проговорил Утяев. — Животных нет. Как говорится, э-э-э… пусто.
Утяев облизал пересохшие от испуга губы.
— Значит, они нас… того, как говорится, э-э-э… стерегут?
— Стерегут точно. Но ты не трусь, директор. Я куда речь-то клоню? Опять не понял?
— Теперь понял, — вздохнул Утяев. — Есть, значит, еще две дороги…
— Факт!
Утяев оглянулся вокруг, словно бы поискал глазами эти дороги.
— Ну и куда же мы? Вправо или влево?
— Как надумаем. Какая нам разница?.. Хотя, конечно, — Ефрем опять заскреб пальцами бороду. — Вправо — оно как бы понадежнее, влево — порискованней. Так уж повелось. Так что махнем вправо.
— А своим-то как объяснить? Отчего сразу, э-э-э… не пошли?
— Оттого, что одну дорогу знали, а те две не знали. Ясно? — Утяев промолчал. — Понял, спрашиваю, что сказать? — Утяев кивнул головой. — И еще вот тебе какой приказ, директор: про падаль молчок! Женщины и дети народ слабый, сам знаешь. — Утяев вздохнул, будто и он был женщиной. — Ну вот и точка, — заключил Ефрем, — договорились.
Ася неожиданно воспротивилась решению Ефрема идти новой дорогой.
— Нельзя туда! — сказала она.
— Это почему? — удивился Ефрем. — Ты была уже там?
— Нет, не была. Но знаю, что нельзя!
Ефрем долго сверлил Асю своим ястребиным взглядом. Она молчала.
— Ну вот что, — сказал наконец Ефрем, — кто здесь пока что старший? Я?
— Вы, Ефремушка, вы! — залепетала Людмила Петровна, протирая платком раскрасневшиеся от ветра и слез глаза.
— А раз я, значит, никаких мне возражений. Ясно? — Он дернул Асю за косичку. — Ясно тебе, курносая?
— Она не курносая, — заступился за Асю Маратик.
Ефрем рассмеялся. Настроение у него поднялось. Раз есть что делать — значит, есть зачем жить. Такая у него была философия.
* * *В рюкзаке харч был слабый: по три банки тушенки, в целлофановых мешочках — сахар, сухари и посуда; кружка, ложка, фляга с водой.
— Ишь, котелка пожалели, — сказал Ефрем. Но потом подумал, что дорога, должно быть, не очень дальняя, одну кастрюлю, что в шалаше, все же надо взять.
В боковых кармашках рюкзаков Ефрем обнаружил по коробке витаминов. На этикетках — пухлая детская мордашка. Он переложил все витамины в маленькие рюкзаки.
И вот опять дорога. Пожалуй, самая тяжелая в жизни Ефрема, потому что идешь и не знаешь куда, не знаешь, что дальше случится. Ефрем так рассуждал: пусть обманешься, не то увидишь, что ждал, но должен в пути быть с верой. Это самое главное. Уверенность придает силу ногам.
Ефрем так горько вздохнул, что Утяев, который шел рядом, в испуге остановился.
— Что происходит, командующий?
Ефрем, не отвечая, взял приятеля под руки, и они пошли дальше.
— Как говорится, э-э-э… — протянул Утяев, не находя опять слов.
— Вот тебе и э-э-э, — сказал Ефрем. — Послушай, что скажу. — Он поправил за плечами рюкзак и посмотрел на небо. Над их головами медленно проплывало голубое облако. Оно было до того красиво, так светилось изнутри, будто это и не облако вовсе, а неведомый людям драгоценный камень голубого цвета.
— Батюшки, — вырвалось у Утяева, — а мы и не видим! — Он хотел окликнуть впереди идущих Асю, Маратика и Людмилу Петровну, которые, увлекшись разговором, и не смотрели на небо, но Ефрем остановил его.
— Не трожь, — сказал Ефрем. — Облаками они уже сыты. Пусть говорят.
— А вдруг это, э-э-э… последнее облако? Гляди, впереди ни одного, в самом деле. Пустое небо… Даже, я бы сказал, серое… — Утяев вновь остановился.
— Шагай, шагай! — Ефрем потянул Утяева за руку. — И послушай, что я тебе скажу.
Потом Ефрем долго шел молча, смотря себе под ноги.
— Ну, — торопил его Утяев. — Я слушаю.
— Стало быть, о чем я думаю?.. Веду я вас, а куда?
Утяев пожал плечами.
— Не знаю. — Но, видя, что Ефрем мрачен, улыбнулся: — Брось, Ефрем Иванович, не убивайся, мы все хотим вернуться на родную Брянщину…
— Я не убиваюсь. Но ты мне скажи… Не в кошки же мышки с нами играют?
— Может, как говорится, нас испытывают?
— Испытывать надо делом. А какое это испытание — гонять по дорогам? — Утяев беспомощно вздохнул. — Вот то-то и оно. Загадка.
Помолчав, Ефрем продолжал:
— Цель мне надо понять. Ежели это какие-никакие люди, цель должна быть у них. Всякая тварь цель имеет. Конечно, и потеха бывает целью. Может, над нами потешаются? Только не думаю…
