Кристина Тарасова - Карамель
— Мой первый поцелуй произойдет на свадьбе, — уверенно отвечаю я. — И если ты хочешь присутствовать на ней в качестве жениха, оставь эти глупые разговоры для безумцев и низших людей.
Не вижу продолжения беседы, резко отворачиваюсь и ухожу. Каблуки стучат по полу и отдаляют меня от Ромео, я стыжусь своих рассуждений и пытаюсь пристыдить себя за то, что мне стыдно. Какие странные эмоции последовали с моей стороны после его слов, наверное, я должна была прекратить беседу на корню, а не продолжать вести диалог с Ромео. Он больше не моя пара, он потерян, он — как то отребье из Острога, он — как люди былых времен: необузданное пламя в груди сожжет его изнутри как жгло миллионы исковерканных и изуродованных душ раньше. Поэтому люди Нового Мира избавились от душ и их понятий — чтобы обезопасить себя, чтобы спастись и искоренить последнюю свою уязвимость.
Я не представляю себя сейчас в кабинете среди других учеников, не представляю, как вернусь в сторону Ромео — поэтому оставляю его вместе с его безумием у кабинета, а сама решаю уйти. Захожу в лифт и, не успев развернуться, зажимаю кнопку холла.
Некто влетает следом, случайно бодает меня, и я рассерженно разворачиваюсь, приготовившись отсчитать неряху и пригрозить ему, как вдруг вижу перед собой Ромео, который забегает следом, проскальзывая между двумя закрывающимися затворами лифта. Меня навещает чувство дежавю, но я все еще могу трезво мыслить.
— Безумец! — выкрикиваю я, когда Ромео налетает на меня — думаю, случайно — и тут же отпрыгивает к стене.
Он бьется спиной и вскидывает как покаянный руки.
— Прости меня! — взвывает Ромео.
Брови его сведены от досады, руки дрожат, а грудь то и дело вздымается — он часто дышит.
— Ты безумец, Ромео! — повторяю я. — Убирайся!
Хочу дотянуться до панели кнопок и нажать отмену, хочу остановить лифт, хочу выйти и переждать на любом из этажей. Но сделать я этого уже не могу.
— Прости, прошу, прости, Карамель, умоляю тебя, прости! — Подается Ромео на меня, руки его приземляются по обе стороны от моей головы.
Чувствую себя бессильной, лишенной свободы, зажатой, мне надо выбраться, надо уйти. Некуда..! Сама не совладаю со своим дыханием, вскидываю раздраженно плечами и отвожу глаза, после чего прячу свое волнение и холодно выдаю:
— За то, что напугал, или за то, что начал непристойную беседу? — опять дежавю.
Но я побеждаю появившуюся из ниоткуда одышку и говорю обыкновенно смело и уверенно. Ромео слышит мой спокойный голос, видит мои спокойные глаза, отстраняет руки и кладет их по швам, после чего делает шаг назад.
— Ты права, Карамель. — Он громко глотает. — Я был вне себя. — Пальцы сжимаются: слышу хруст костяшек; тут же разжимаются. — Ты опьянила меня собой, и я чуть было не сошел с ума. — Глубокий вдох. — Мне бы не хотелось, чтобы ты разрывала нашу пару, Карамель.
Я молчу. Даю ему возможность объясниться сполна, сформулировать все свои мысли и тотчас поведать мне о них. Взгляд мой бегло приземляется на горящую кнопку лифта одного из уровней, который мы пересекли. Обыкновенно я вытягиваю из людей все до последнего, все, что только они могут мне дать или сказать.
— Я рад, что твой отец одобрил меня, — улыбается Ромео.
Я бы могла ради приличия сказать, что тоже рада, но, признаться, не испытывала никаких волнений по этому поводу.
— Сладкая девочка… — тянет юноша, пытаясь растопить мое сердце как карамель.
Может, его стоило отправить к психиатру?
— Я совершил такую глупость! И сожалею об этом, — пытается убедить меня Ромео. — Прости, Карамель, прости… Но неужели ты еще не слышала о Тюльпан и ее безнравственности?
Я слабо хмурюсь — меня мало интересуют сплетни, но Тюльпан… Наши отцы работают вместе; они хотели, чтобы мы подружились, да ее характер был невыносимее занозы в одном месте, и я выбрала в подруги Ирис, семья которой была по должности ниже, но, по крайней мере, мы могли друг друга терпеть. Ромео знал, как остановить и заинтриговать меня, иначе бы я даже не стала его слушать, но с такой зачинкой беседы — хочу..
— Что случилось? — наконец решаюсь заговорить я. — Она совратила тебя?
Спрашиваю с издевкой, но у Ромео вспыхивают глаза как два огромных фонаря, что располагаются на здании управляющих.
— Ее молодой человек… — начинает рассказывать он, но я перебиваю.
— Тот нарцисс…
Эти два странных цветка безумно подходили друг к другу. Она казалась простой, но от нее невыносимо несло — и дело не в запахе, а в характере; Он был настолько напыщен и самолюбив, что вот-вот бы, да и лопнул от этого.
— Его зовут… — не понимая шутку, объясняет Ромео.
— Мне все равно, как его зовут, — нахально улыбаюсь я. — Просто скажи, что произошло.
Кажется, во мне просыпается интерес: я чувствую, как он расплывается по венам и затекает в голову, циркулируя там.
— Они пара около месяца, может, чуть дольше, — шепотом, голосом затейника проговаривает Ромео, и от этого мне несколько неуютно, — но сегодня все говорят о случившейся между ними близости.
Беспризорники!
— Быть того не может, Ромео, — скептически отзываюсь я.
— Тюльпан молчит, а вот ее друг… всем об этом говорит.
Мужчина, уже мужчина, получает в таком случае штраф, а вот девушку, с которой он сотворил подобное, будут осуждать до конца жизни — к слову, ее они проведут отдельно друг от друга, ибо два рассадника инфекции не должны создавать пару — такой союз обречен.
Мы еще учимся в школе и не имеем право на половую жизнь, это становится доступно только с началом отношений на второй стадии — не знаю почему; может, для того, чтобы к брачному союзу имелся определенный опыт, но все-таки редко кто начинал так рано. Паре приходится в таком случае принимать специальные дополнительные лекарства, ведь заводить детей мы можем только после свадьбы, в возрасте от двадцати трех лет и более. Если кто-то узнавал, что девушка стала женщиной раньше положенного, ее отправляли лечиться или, если она была в трезвом уме и на тот момент принимала лекарства, выписывали штрафы. А прохожие, друзья, коллеги, семья — они осуждали ее. Поэтому чтобы не попасться на ловушку из мыслей похотливой головы, разумнее будет себя просто ограничить и отрешить от всего подобного. Я не близка с Ромео еще и потому. Процентная характеристика велит обратить внимание на то, что мужское население чаще сбивается с пути правил, описанных в своде законов Нового Мира, и соответственно влечет за собой партнеров, а также, вторит эта характеристика, что женское население — куда податливее и ради поддержания лояльных отношений соглашается даже на то. Если конечно невольны сопротивляться — вроде Тюльпан, но я — консерватор, и посему, если не выправлю из Ромео его дурные заразные мысли, избавлюсь от него.
— Черт возьми, — шепчу я и недовольно смотрю на юношу, — и ты решил, что я как эта… Что я тоже соглашусь? Ты оскорбил меня! За кого ты меня держишь, каково твое отношение ко мне?
Я повышаю голос, и Ромео опять напрягается в лице; громко глотает: вижу, как сводит мышцы у него на горле, и он упрямо глядит мне в глаза, не боясь оскорбить еще больше.
— Ты считаешь меня чудачкой? — рычу я с упреком. — Ты оскорбил методы воспитания семьи Голдман! Отец не простит тебе это. Я не прощу! — И его глаза — испуганный шакал — бегают по мне, волнуются, волнуют, а я продолжаю. — О, ужас! Ты решил, что я безнравственная и…
— Нет, нет! — пытается перекричать меня Ромео.
Я вижу, как он дергается; он бы хотел взяться за мою руку, чтобы успокоить, но это могло вывести меня еще больше — я никогда не теряю своей рассудительности.
— Нет! Нет! Нет! — Двери лифта наконец открываются, и я хочу выйти, но Ромео вдруг зажимает этаж самого дальнего уровня, и мы едем обратно.
Меня охватывают волнение и страх, рассудительность перекидывает петлю и совершает скоропостижное повешение, а иные эмоции прячутся в дальнюю коробку разума и опечатывают себя, веля не кантовать и давая отметку ценного груза, однако волнение и страх — они главные гости партиты уныния — они остаются и возносятся над всем, преобладание их повышает температуру моего тела, сводит руки и ноги и импульсами стучит по вискам: «Откройте, мисс Голдман, мы пожаловали за вашим сознанием». Горящая кнопка этажей сменяется, но я повторяю и повторяю самой себе, что мы должны были выйти… Я должна! Что Ромео хочет сделать со мной?
— Карамель, послушай, умоляю, — просит он, а я отворачиваюсь и смотрю на обшарпанную изнутри дверь лифта — взгляд томительно пытается перебежать на ворот его кремовой рубашки, но я воздерживаюсь. — Я просто… — он резко замолкает, ибо понимает, что после свершенного — любые речи покажутся противоестественными. — Прости меня, Карамель, умоляю. — Он склоняет свою голову на бок и пытается вглядеться в мое лицо, ловит через карамельные волосы острый удар голубых глаз и решает принести свои объяснения. — Я подумал, что раз это не наказуемо, как раньше, то, может, хотя бы попробуем привыкать друг к другу физически? — Ромео запинается, и я впервые слышу, что он шепелявит. — Знаешь? Прикосновения, объятия. Поцелуи. — Падает как кирпич на голову кому-нибудь в Остроге. — Это ведь не запрещено…
