Татьяна Вильданова - Парадокс параллельных прямых. Книга первая
Она осторожно положила поверх его ладони свою и нежно провела пальцами по коже.
– Здравствуй.
Только теперь глаза смогли внимательно изучить его лицо. Этьена потянулась вперед и легко коснулась пальцем глубоких вертикальных складок между бровями.
«Ты изменился. Постарел… нет, повзрослел, – она подняла и прижала к щеке его руку, – тогда этих морщинок ещё не было…тогда…»
4Тогда была очень ранняя весна. Наперекор привычному ходу вещей, при котором за прохладным февралем обычно следовал тепловатый март, с начала марта солнце жарило уже так, что весеннее цветение растений свелось к каким-то двум-трем неделям, в течение которых Париж поочередно утопал то в солнечно-желтом море ракитника, то в лиловых волнах глициний, то в фиолетово-розовом океане декоративных слив и японских вишен.
А когда улицы устлали бело-розовые ковры упавших лепестков, в Париже зацвела сирень. Ею насквозь пропахли Елисейские поля и Большие бульвары, Монмартр и Вогезская площадь. Даже в стиснутых каменными стенами тупичках и проходах в районе улицы Муфтар, ежедневно собиравшей толпы распаренных туристов, стойкий аромат полностью заглушил запахи бесчисленных закусочных, бесперебойно снабжающих всё тех же туристов минеральной водой, колой, блинами, сандвичами, жареным картофелем, шаурмой, креветками, свежевыпеченным хлебом и хорошо выдержанным сыром, пряностями, сладостями, соленостями, копченостями, фруктами и сухофруктами. Сладкий до одурения аромат поглощал в себя всё, лишь иногда, там, где на улицу выплескивался остро-горько-колючий шквал китайских специй, пряно-сладкий воздух приобретал непередаваемо пикантный оттенок.
Душные дни сменялись такими же душными вечерами. Только ночами огромная доменная печь, в которую солнце превратило Париж, на краткий миг перед рассветом остывала, чтобы с восходом опять начать раскаляться.
Днем весь город прятался под бесконечной чередой огромных зонтов, расставленных перед кафе и магазинами. Везде, где только возможно, распахивались окна и двери, столики выносились на открытые веранды и просто на тротуары, а толпы одурелых от жары людей медленно текли сквозь город, пропитывая собой, как кровью, каждую клеточку его каменного тела.
А ночью… Ночью, в непередаваемом лиловом сумраке, когда угасающий свет заката перемешивался с бледным и ненужным светом уличных фонарей, город-чародей превращался в наполненный тайнами дворец Шехерезады, в пряной духоте которого витали тени и самой томной восточной красавицы и её сурового повелителя, каждую ночь безропотно покоряющегося колдовским чарам её голоса.
Здесь, почти в самом центре Парижа, в квартале писателей и художников современный город словно исчезал, уступая место тихой средневековой улочке с травленными временем заборами, увитыми плетистыми розами. Иногда сквозь неплотно закрытые створки ворот можно было видеть укромные тенистые дворики, белые плетеные кресла, расставленные под полосатыми зонтиками, траву. Не выгоревшую на солнце щетину, а аккуратно подстриженный ярко-зеленый ежик, усеянный мелкими звездочками цветов. Не хватало только лошадей, привязанных у потемневших столбов старых коновязей, да женщин в длинных развевающихся юбках. Вместо них по выщербленной мостовой медленно тек непрерывный поток туристов.
Раньше на этом месте находился постоялый двор. Впрочем, хотя его вот уже лет сто, как закрыли, само здание, спрятанное внутри дворика, почти не изменилось. По-прежнему трехэтажное, оно, как и раньше, отгорожено от улицы чугунной решеткой, обильно украшенной кованными цветочными гирляндами. Такие же чугунные ворота открываются в квадратный внутренний двор, в прошлые времена выложенный камнем и запруженный экипажами.
Возможно, в те времена на первом этаже центральной части дома был ресторан, на втором и третьем располагались гостиничные номера. В левом флигеле жила семья хозяина, а правый отвели под конюшню, склад и каретный сарай.
Возможно.
Хотя, очень может быть, что хозяин с семейством жил над рестораном, а постояльцы занимали более тихий флигель.
С тех пор дом неоднократно перестраивали.
Снесли часть каретного сарая, засадив освободившееся место травой. Переоборудовали конюшню, устроив вместо выломанных денников гараж. Узкие окна первого этажа расширили, трухлявые изъеденные временем стропила веранды заменили на новые, покрашенные в темно-коричневый цвет, балки.
С улицы было слышно, что в доме веселились. Через открытые двери комнат на веранду выплывал легкий голубоватый дымок, пронизанный всплесками музыки, шорохом ног, гулом возбужденных голосов и мягким позвякиванием льда, который бармен выхватывал из обернутых бумагой ведер и бросал в высокие тонкостенные стаканы.
Вечеринка явно удалась. Широкие панорамные окна превращали ярко освещенную комнату в подобие сцены, одновременно деля её на несколько зрительно независимых частей. Несомненно, центром композиции являлся огромный полированный бар, собравший вокруг себя почти всю не танцующую часть посетителей.
Он стоял спиной к окну, почти на целую голову возвышаясь над обступившей его группой взбудораженных мужчин и женщин. Чересчур высокий, в светлом костюме, тесно обтягивающем ещё по-юношески худощавые, широко развернутые плечи, светловолосый.
По-видимому, сначала он внимательно слушал невысокого активно жестикулирующего мужчину. Затем повернулся к соседу справа, демонстрируя окну четко очерченный, на редкость соразмеренный профиль с приподнятой линией скул, прямым носом и небольшим слегка заостренным подбородком.
Не лицо, а чеканный профиль на медали!
Вот он поставил на стойку пустой бокал, ослепительно, так что влажно блеснули зубы, улыбнулся подошедшей девушке и опять обернулся к черноволосому, по-детски склонив голову и заворожено следя за худыми, нервными ладонями мужчмны, стремительно вспарывающими воздух.
Потом он танцевал…
Пил коктейли…
Смеялся и опять танцевал…
Такая монолитная вначале, группа постепенно распалась, растеклась по комнатам, где каждый образовал свой маленький водоворот, в котором с упоением вращались окружившие его люди. Черноволосый тоже устал, осел на высокий вертящийся табурет, оперся локтем на стойку бара и, лениво следя глазами за залом, стал что-то медленно говорить бармену.
Бармен согласно кивал, с механической точностью насаживая на край бокала бледно-желтый кружочек лимона и вгоняя в оранжевую влагу напитка длинную трубочку, увенчанную крохотным полосатым зонтиком. Одной рукой он подталкивал готовый коктейль к сидящим у стойки клиентам, другой уже выхватывал из-за спины очередную бутылку, наливал в стакан, отставлял в сторону и хватал другую, доливал, взбалтывал, смешивал, добавлял то лимон, то огурец, то коричневую палочку корицы…
Черноволосый отхлебнул из своего стакана, опять что-то сказал, скривил губы и махнул стаканом в сторону оркестра. Бармен ответил, попутно поставив перед собой пустой бокал, плеснул в него из темно-вишневой, казавшейся издалека почти черной, бутыли, не оглядываясь, протянул назад руку и схватил с полки светло-желтую.
Вечеринка бодро катилась к своему апогею. Шум, смех, топот и табачный дым тяжелыми рокочущими шквалами накатывали на затемненную веранду. В помещениях стало душно. Настолько нестерпимо душно, что даже открытые настежь двери не создавали ни малейшего движения воздуха. Обрывки фраз, смешанные с предсмертным хрипом инструментов слились в единую оргию звуков, от которой пьяно кружилась голова, и в висках оглушительно стучала кровь.
Парень опять танцевал. Повисшая на его руке партнерша блаженно щурилась, как подсолнух к солнцу поднимая к нему невыразительное ярко накрашенное личико. Затянутая в темно-зеленое, переливчатое мини, она, действительно, казалась растением. Маковым стеблем, увенчанным гладкой, густо-каштановой коробочкой. Или плющом, накрепко прилепившимся к белому мрамору колонны.
С веранды было видно, как девушка томно прижалась, обвила свободной рукой его плечи и крепко, так что пальцы почти утонули в ткани, вцепилась ногтями в пиджак. Парень засмеялся, обнял её за талию и, легко, словно бы случайно коснулся губами волос. В ответ она по-кошачьи передернула лопатками. Парень улыбнулся, обнял её ещё крепче, потянулся опять целовать волосы, но девушка запрокинула голову и подставила под поцелуй губы.
Несколько томительных секунд он молча разглядывал её лицо, затем нагнулся и аккуратно прижался губами к её губам. Девушка не отстранилась. Наоборот, как приклеенная потянулась следом, когда, закончив поцелуй, он попытался поднять голову.
За стеклом медленно умирал джаз. Томные до слащавости звуки темной патокой выливались из оплавленных раструбов саксофонов и вязли в тесном пространстве гостиной.
