Александр Кашанский - Антихрист
— Греха нет. Ничто не грех. Весь вопрос лишь в том, сможешь ли ты совершить самоубийство. Я теперь не смогу — это точно. Это совершенно невозможно для меня теперь, потому что у меня душа есть. А еще недавно — мог.
— Вот если ты говоришь, что не грех, я так, наверное, и сделаю. Сил больше нет. — Дворник покачал головой и вытер ладонью глаза. — Сколько, ты думаешь, мне лет? Сорок восемь всего. А жить уже сил нет. Одна радость — хватить стаканчик и забыться. Моя бывшая, хорошая была женщина, все говорила: «Лечись, Боря, лечись». А на кой черт мне лечиться? Я видеть все это не могу и не хочу, всю эту подлость человеческую. Спасибо тебе, что поддержал…
— В чем это?
— В том, что самоубийство не грех. Ведь так?
— Да.
— Тогда завтра с утра пойду в лес…
— Ты не должен этого делать, Борис.
— Почему не должен? Кому я нужен и зачем? Чтоб водку жрать?
— Ты знаешь, хотя бы потому, что мне тебя жалко.
— Тебе меня жалко? — сокрушенно покачал головой дворник. — Жалко… Ты меня жалеешь. Значит, понимаешь, что не виноват я, что все в моей жизни так вышло. Точнее, не только я виноват. Спасибо.
— Почему ты думаешь, что твоя жизнь кончена, что ничего хорошего впереди нет? Я так не думаю.
— Ты знаешь жизнь хуже меня, Ваня. Каждый человек чувствует свой предел. Каждый! — Дворник погрозил кому-то пальцем. — Я этот предел перешагнул и уже вижу перед собой ворота в тот мир, откуда не возвращаются. Дорожка идет прямо туда, других нет… — Взгляд дворника был устремлен в сторону, будто он действительно рассматривал какой-то удивительный объект.
— Я, к сожалению, ничем не могу тебе помочь, Борис, потому что жить мне осталось считанные дни. Это я знаю точно. И я так же точно знаю, что со мной будет потом. Мне, конечно, проще. К тому же мне приходилось бывать за этими воротами… Хочешь, я тебе дам денег на больницу?
— Нет, — решительно сказал дворник, — не давай. Пропью.
— Давай я за тебя заплачу.
— Не надо, меня нельзя вылечить. Потому что у меня душа болит, а ее так не вылечишь.
«Я думаю, ты ошибаешься», — хотел было возразить Иван, но дворник продолжал, будто не слушая его:
— Вот если бы ты пообещал бы мне царство небесное, — глаза дворника округлились, и Иван увидел в них мольбу и надежду.
— Только не кончай жизнь самоубийством, тогда… тогда это возможно. — Иван спрятал глаза и добавил: — Есть вероятность.
— Есть?
— Есть.
— Хорошо, спасибо, Иван. Эта надежда — единственное, что у меня теперь есть. Завтра утром, завтра же пойду в церковь и покаюсь. Ведь не так уж грешен я, нет на мне смертных грехов. От широты души все и от случая… Сходить, а?
— Конечно. Это правильно для тебя.
— А ты?
— Что ты имеешь в виду?
— Ты пойдешь в церковь, ведь и тебе жить дни осталось? Пошли вместе.
— Нет, Борис, не пойду. Я сам себе церковь, а точнее — весь мир для меня церковь. Но общего у нас с тобой много. Я тоже никому не нужен, кроме Бога.
Иван посмотрел на часы.
— Да придет она. Придет… Что ты так переживаешь? — ударил дворник кулаком по скамейке.
— Я и сам не знаю, почему я так переживаю. Это не поддается логике. Смысла в этом переживании нет никакого — это точно. Да и повода нет. А вот кажется, что если не увижу ее — жизнь моя не состоялась.
— Э-э, парень, ты это брось. Хотя, знаешь… Тебе сколько лет-то?
— Почти тридцать четыре.
— Когда мне было двадцать шесть, была у меня девушка… Короче говоря, я тебя понимаю.
— А если она не придет?
— Напьемся вусмерть.
Иван медленно покачал головой.
— Ну уж нет. Я найду ее, все равно найду.
— И то верно. Это любовь у тебя, Ваня. Тут надо действовать.
— А что такое, по-твоему, любовь? — резко спросил Иван, повернувшись к дворнику лицом.
— Ну, что вот ты сейчас чувствуешь?
— Что я чувствую? — Иван встал со скамьи и опять начал ходить. — Вот сейчас я почувствовал, что способен на все, чтобы получить ее. Понимаешь, да? Мало что способно меня остановить, потому что это желание стоит больше, чем оставшаяся у меня жизнь, много больше. — Иван остановился и пожал плечами. — Никогда бы не подумал, что со мной такое может быть. Я не знаю, хорошо это или плохо, это реальность, которая поражает. Вот что такое человек, оказывается, и как трудно с ним сладить…
— И вот еще что, ты так уж не убивайся. Ты парень молодой…
— Я тебе сказал, что у меня ни на что нет времени, Борис. Или ты не понял? Мне некогда вновь завоевывать ее сердце, мне некогда избавляться от этого чувства или искать ему замену. Я просто не хочу умирать, не увидев ее… Просто хотя бы увидеть…
— Горячий ты мужик, горячий.
— Да, это можно было от меня ожидать, — сказал в сторону Иван.
Он посмотрел на часы: половина двенадцатого. Двор был пустынен.
— У тебя есть телефон?
— Нет.
— А у подполковника?
— У него есть.
— Можно будет от него позвонить?
— Он мужик строгий, но справедливый. Я думаю, можно.
Иван еще не знал, кому и зачем он будет звонить. Но необходимость что-то делать сжигала его, он больше просто физически не мог бездействовать.
У подъезда стояла тяжелая бетонная цветочница. Иван схватил ее, приподнял, при этом ошалевший дворник увидел, что мышцы на шее Ивана напряглись, как канаты, поднял ее на высоту груди и бросил на бордюр, цветочница с грохотом разбилась, и земля рассыпалась по тротуару.
— Ты что же это делаешь? — закричал дворник. — Зачем же ломать-то?! Очумел, что ли? — Иван остался стоять спиной к дворнику, будто и не слышал его протестов. Так, не двигаясь, он стоял долго. «Я бессилен… Я бессилен… Я — бессилен», — только одна мысль владела Иваном. И от этой мысли сердце его разрывалось от горя.
— Тысяча двести семьдесят девять дней, — услышал Иван голос. «Наташа…» — пронзило мозг. Он молниеносно обернулся. — Именно столько ждала эта цветочница, чтобы ее разбили.
У подъезда стояла Наташа. Она только что вышла из подъезда. Иван смотрел на нее и не двигался, будто не верил своим глазам. Наташа тоже стояла, держась за ручку двери.
— Ты? — наконец выдавил из себя Иван. — Откуда?
— Из квартиры.
— Боже мой, а я тут с ума схожу. Неужели я ошибся дверью? Двести двадцать седьмая квартира…
— Двести тридцать седьмая, — поправила Наташа. — Пойдем-ка скорей, пока тебя не забрали в милицию за хулиганство. — Наташа решительно подошла к Ивану и взяла его за руку.
И тут сердце у Ивана оборвалось…
6
Наташино прикосновение вызвало у Ивана целую бурю чувств, казалось, откуда-то из глубины его существа поднялась горячая волна и захлестнула все, что было Иваном Свиридовым. Ивану захотелось смеяться и плакать, кричать от счастья самые лучшие слова и обнимать Наташу — одновременно. В результате он не смог сказать ни слова и даже не откликнулся на Наташино прикосновение. Он стал словно каменный. Наташа посмотрела в глаза Ивана и увидела в них… Она увидела в них все то, что Иван чувствовал.
— Как ты жил все это время? — спросила Наташа. Дар речи вернулся к Ивану, он как-то судорожно вздохнул и тихо сказал, как бы с трудом проталкивая слова через высохшее горло:
— Не знаю…
— Все хорошо? — Наташа старалась прочитать на Ивановом лице ответ на свой вопрос.
— Я совсем другой теперь. Все, все изменилось, Наташа. Я люблю тебя.
— Повтори еще раз.
— Я тебя люблю, — повторил Иван громко и опустил голову. — Кроме тебя, мне ничего не надо.
— А Система?
— Я решил ее и отделался от нее. Теперь я свободен от всего этого.
Наташа была даже красивее, чем Иван мог себе вообразить, когда пытался вспомнить ее образ. Сейчас, при свете уличных фонарей, она казалась совсем другой, совсем не такой, какой Иван мог ее представить. Иван сделал шаг вперед, чтобы лучше разглядеть мельчайшие черты ее лица, он хотел увидеть ее ресницы.
Перед ним стояла горячо желанная женщина, которая смотрела, дышала, улыбалась так, что от каждого ее вздоха, взгляда и улыбки Иван испытывал нежность и восторг. Он бы мог ради нее прыгнуть на стену римского цирка — несомненно, даже если бы стена была еще на метр выше, чем та, которую он преодолел когда-то. Но, забравшись на стену, он бы спросил, хочет ли она его любви, и в этом была огромная разница. И Иван спросил:
— А ты, ты не забыла меня? — И, не дожидаясь ответа, нежно обнял Наташу. Она вздрогнула и прижалась к нему. — Я так хочу быть с тобой, так хочу…
В это время к подъезду подлетела, переливаясь огнями, дежурная милицейская машина. Из нее решительно выскочили два милиционера. И тот, что был постарше, звякнув наручниками, сказал, обращаясь к дворнику:
— Кто здесь ломает скамейки?
Дворник подскочил со скамьи.
