Александр Кашанский - Антихрист
— Иван, — обратился уже пьяненький дворник, — а есть он, рай-то? Али нет ничего там, а?
— Ты, Иван, лучше скажи, почему же так бедно и горько мы сейчас живем? — спросил «профессор».
— Я думаю, потому, что привыкли надеяться на кого-то, но только не на себя. И в этом надо признаться предельно честно. Надо твердо уяснить, что Бог не занимается вопросами нашего материального благополучия, Он только дает идеи.
Все опять надолго замолчали.
— А ведь он прав, — наконец сказал «генерал», — сделали все так, что честно жить почти невозможно, вот и все беды отсюда. А произошло это потому, что ни черта в нашей стране не поняли, погнались, опять погнались за чужой идеей, а на вооружение взяли ложь. Распад страны — на обмане, приватизация — обман, то, что мы часть западной цивилизации, — обман, но и хорошая жизнь в светлом прошлом — тоже обман. Историю перевирают… Что ж тут хорошего-то ожидать. Когда врать и злобствовать друг на друга закончим, тогда и поправим дела. — «Генерал» встал. — Спасибо за компанию, за угощение, — он поставил бутылку с пивом на скамью, — а особо за разговор. Мне пора домой, буду смотреть телевизор в надежде, что увижу там что-нибудь, кроме призывов купить, продать или требований дать. До свидания.
Иван встал и попрощался с «генералом». «Профессор» тоже собрался уходить. Совсем уже пьяный дворник и изрядно подпивший подполковник остались.
— Ваня, как я тебя люблю, — начал признаваться в любви дворник, — я, как только тебя увидел, сразу понял, что ты не жлоб и человек справедливый. У меня ведь глаз, как у Дзержинского, ты не смотри на меня, что я сейчас такой, жизнь у меня такая, а… — дворник махнул рукой. — А ты хороший парень и говорил правильно. Б… нет в стране порядка, только кто за ним будет следить? Кто? Все ж продались, — дворник икнул и вылил в себя остатки содержимого пивной бутылки.
— Народ, кто же еще, — возразил Иван.
— Народ? Это какой такой народ? Ты знаешь его, наш народ?! Он же теперь за копейку в церкви п…т, — вмешался в разговор подполковник. — Вон он сидит, едва живой, рюмку ему налей, и он на кого хочешь молиться будет. Нет, Иван, здесь как раз собака-то и зарыта. На этом Горбачев и погорел, и любой погорит. Народ у нас — темненький, потому что бедненький. Демократия хороша для богатых стран, а для нас нужен крепкий кулак, и пока его не будет, будем мы горе мыкать. Я всю страну объездил, много видел, и все изнутри. Я правду говорю. Ну ладно, пора, поведу его домой, пока он тут не уснул, потом тащить придется. А ты вот что: Наташу не обижай и про нас не забывай. Про бога ты тоже хорошо говорил, только никому до него в этой стране дела давно уже нет. Тут ты — большой оригинал, но это твое право — признаю, — подполковник встал, поднял с трудом дворника и они, качаясь, побрели по проезду.
Иван поднялся, хотел было помочь отвести пьяного, но передумал и сел на скамейку.
«Какие интересные старики, — подумал Иван. — Поняли ли они меня? Это ведь, оказывается, самая большая проблема — сказать так, чтобы тебя поняли. Поняли и поверили».
Иван запрокинул голову и стал смотреть на небо. Солнце уже зашло за горизонт, и небо было чистым и глубоким — ни одного облачка. Иван долго смотрел вверх, так долго, что голова закружилась, и Ивану показалось, что это кружатся вокруг него дома. «Еще вчера я был всемогущим, как Бог, и весь мир был мне подвластен, а сегодня я — обыкновеннейший человек, которого даже никто и слушать-то не будет, что бы я ни говорил. Какая перемена! — Иван, чтобы ему было удобнее смотреть на небо, лег на скамейку, положив руки под голову. — А все-таки ведь интересно быть человеком, пожалуй, не менее интересно, чем Богом. Каждый из этих людей прожил жизнь, полную борьбы и событий. В этом мы с ними похожи, только все события моей жизни произошли в моей голове и на листе бумаги. Если бы мне можно было жить, я бы мог заняться проблемами, о которых говорили эти старики, или путешествовать по всему свету, с Наташей, конечно, — это было бы невероятно интересно. Каждый день такие вот встречи! Но наукой я бы не стал заниматься — это точно. Потому что для меня это — как наваждение, как сумасшествие, как наркотик. Это ужас, ужас. — Иван даже зажмурился, так сильно, что перед его глазами залетали огненные мушки. — Какое счастье, что я хоть перед смертью смог от всего этого избавиться, чтобы по-новому увидеть небо».
Иван вглядывался в пустоту до боли в глазах. «И все же надо сказать людям то, что они не зря молятся Богу».
— Напьются, а потом валяются где попало. Совсем совести нет, — услышал Иван женский голос. Он быстро сел и осмотрелся. Мимо проходила пожилая женщина с двумя тяжелыми сумками, она взглянула на Ивана злым взглядом и добавила: — Господи, молодой-то какой… Что ж делается, о Господи, Господи…
«Сказать, что ли, об этом? А кто этому поверит? Нужны ведь доказательства… Нет, надо уйти из этого мира тихо и незаметно, раствориться в небытии — это лучшее, что я могу сделать, потому что мои доказательства смертельны для этого мира. И никаких пресс-конференций, никаких встреч с общественностью. Ничего этого не надо. Эх, Боже мой, Боже мой, жалко, что Ты меня сейчас не слышишь. Как бы я хотел разделить с Тобой свою печаль».
Иван смотрел на дорогу, по которой должна была идти Наташа, и старался ни о чем не думать. Он смотрел на эту дорогу не отрываясь, как будто гипнотизируя сам себя. «Когда же она придет? Неужели она не хочет меня видеть и не придет? Это же будет так жестоко».
5
Минуты тянулись медленно. Иван не мог сосредоточиться ни на одной мысли, и взгляд его постоянно блуждал в надежде увидеть что-нибудь такое, что бы могло привлечь внимание и скрасить ожидание, но такой объект никак не находился. Желание увидеть Наташу все усиливалось, и вместе с тем усиливалось опасение, что что-то произошло и она не придет. Иван встал и начал ходить из стороны в сторону. Чем однообразнее были шаги, тем ему становилось легче. Он делал десять одинаковых шагов по тротуару вперед и десять назад, и так раз за разом. Так он и ходил, пока не впал в своеобразный транс. Перед ним постоянно стоял образ Наташи.
Образ странный, расплывчатый и туманный. Даже нельзя было точно сказать, она ли это, потому что черты лица было трудно разобрать. Они как бы растворялись в лучах заходящего солнца. Но Иван не мог представить ее по-другому. Его необыкновенная память не могла ему помочь. Он вдруг увидел Наташино лицо совершенно отчетливо. Она улыбалась и звала его. Иван так и стоял с закрытыми глазами, пока Наташа медленно не растворилась в темноте. «Вот сейчас открою глаза и увижу ее», — подумал Иван. Он открыл глаза со страхом, потому что боялся разочарования. Наташи не было. Иван понурил голову и направился к скамейке. Ждать стало уже совсем непереносимо.
Иван чувствовал себя несчастным. Обычно мог ждать сколько угодно без особых неудобств, потому что у него всегда находилась работа, например, обдумывать какую-нибудь проблему, теперь же думать он не мог совсем, как будто его мозг вышел из подчинения. «А не душа ли виновата в моей полной беспомощности перед этой проблемой, — подумал Иван, — раньше-то ведь такого не было. Если это она — тогда как же сложно с ней жить, как же трудно ждать и как невыносимо надеяться и… и любить.
Да, и любить».
«Ну, а если она придет? Времени-то всего-навсего десять вечера, значит, ждать еще часа полтора. Конечно же, она придет. Она же знает, что я должен приехать, хотя у нее есть масса поводов и не прийти. Я ведь был, наверное, совершенно невыносим, находился как в бреду каком-то. Как она вообще со мной таким общалась? — Иван сжал голову руками, лицо его выражало сильную боль. — Сколько же глупостей я натворил! И главная — что за три года ей не позвонил, да и не вспомнил о ней почти ни разу. Как же я мог так? О том, что мне действительно дорого, ни разу и не вспомнил. Что же я за человек после всего этого?»
Иван сел на скамейку и опустил голову. Он увидел свои грязные ботинки и стал их внимательно рассматривать, словно от того, как он внимательно будет изучать их устройство и вид, зависит его дальнейшая судьба.
Ивана отвлек от этого занятия знакомый кашель и кряхтение. Это был дворник. Он неуверенной походкой шел по проезду в сторону Ивана и на ходу жадно и часто затягивался заломленной вверх папиросой.
— Что, Иван, не было?
— Не было.
— Ничего, придет, она часов в одиннадцать-полдвенадцатого приходит, — успокаивающим голосом сказал дворник и сильно закашлялся. Он крепко выругался и вытер рукавом рот. — Эх, твою мать, помирать пора. Кашель мучает, сил никаких нет.
— Лечился? — спросил Иван, чтобы завязать разговор.
— Зачем? — махнул дворник рукой. — Для меня больницы закрыты. Я, батенька, теперь антисоциальный элемент, до меня никому дела нет — ни детям, ни соседям, ни врачам. Чем скорее сдохну, тем лучше, рабочее место освободится. — Дворник взял себя рукой за шею, поднял глаза вверх, и Иван увидел отразившиеся в них фонари. — Иногда думаю, пойти куда-нибудь в лес, вырыть могилу поглубже, лечь в нее и помереть — это чтобы и похороненным быть, и забот со мной никому не было. Говорят, что самоубийство грех. Вот ты Бога поминал, скажи, грех это или не грех?
