Роберт Хайнлайн - Дорога Славы
Меня тоже спросили, не предпочитаю ли я татуировку на подошвах; я ответил, что нет, потому что мне предстояло еще порядком побегать. Мы договорились о татуировке на седалище, и я на протяжении двух дней ел стоя. Но мне это место покачалось разумным и очень личным. Конечно, мне надо было брать зеркало, если захочется взглянуть на эти данные.
Времени было в обрез. Двадцать шестого июня мы должны были быть у корабля на космодроме в Мохаве, и до этого времени осталось только четырнадцать дней. Это было жаркое время, потому что я должен был разобрать вещи, которые хотел взять с собой. Каждому человеку было позволено взять с собой 57,6 фунта багажа. Об этом было объявлено, когда стал известен вес тел всех пассажиров.
В брошюре было написано: “Заканчивайте все свои дела на Земле так, словно вы должны умереть”. Легко сказать. Когда ты умираешь, тебе не надо брать с собой в вечность 57,6 фунта багажа.
Вопрос заключался вот в чем: что я должен с собой взять?
Своих шелковичных гусениц я передал в нашу школьную биологическую лабораторию, так же как и змей. Дюку хотелось получить мой аквариум, но я его ему не отдал. У него уже были две рыбки, и обе они погибли. Я отдал рыбок двум парням из своей группы скаутов, у которых уже были аквариумы. Птиц получила соседка, миссис Фишбейн. Ни собаки, ни кошки у меня не было. Джордж считал, что эти маленькие граждане, как он их называл, не могут получить достаточно свободы на нашем девяностом этаже.
Я как раз наводил порядок, когда вошел Джордж.
— Так, — сказал он. — В твою комнату впервые можно зайти, не надевая противогаза.
Я пропустил это мимо ушей. Джордж часто и охотно говорил такие вещи.
— Я все еще не знаю, что я должен взять, — сказал я и указал на груду, наваленную на моей постели.
— Оставь все, в том числе и эту фотографию, — он указал на стереофото Энни, которое весило больше фунта.
— Что?
— Ты, конечно, не можешь взять с собой все. Но ты должен удовлетвориться тем, что пионеры всегда брали с собой как можно меньше багажа.
— Я не знаю, что мне выбросить.
Я подумал, мрачно смотрев на груду, а он тем временем произнес:
— Перестань жалеть самого себя. Я должен оставить это здесь, это слишком тяжело для меня, — он снова указал на фотографию и вытащил из кармана трубку. — Это я тоже должен оставить.
— Почему? — спросил я. — Трубка же весит очень мало.
— Потому что табак на Ганимед экспортировать не будут, а сами колонисты не смогут вырастить его.
— О! Вот если бы я мог сделать так, чтобы можно было взять с собой мой аккордеон.
— Гмм… ты думал о том, чтобы зарегистрировать его как предмет культуры?
— Как это?
— Прочитай вот это маленькое примечание. Вещи, относящиеся к предметам культуры, не входят в вес обычного багажа пассажира, они принадлежат к имуществу колонии.
Мне никогда не приходило в голову, что мой аккордеон мог попасть в этот раздел.
— Они никогда не позволят мне пронести его, Джордж.
— Но, во всяком случае, ты можешь попытаться. Не будь таким пессимистом.
Двумя днями позже я стоял перед комиссией ученых и деятелей культуры и пытался доказать, что я могу быть и музыкантом. Я сыграл “Сюзи, любимая Сюзи”, “Опус 81” Неруса и увертюру к “Вступлению в 22-е столетие” Моргенштерна. А на десерт я заставил их прослушать “Зеленые холмы Земли”.
Они спросили меня, охотно ли я играю для других людей, и вежливо объяснили, что решение комиссии будет мне сообщено. Неделей позже я получил письмо, в котором говорилось, чтобы я принес свой аккордеон в Бюро Обеспечения на Хейуорд-Филдз. Я был признан “музыкантом”.
За четыре дня до старта папа пришел домой рано — он закрыл свое бюро и спросил меня, можем ли мы на ужин сделать что-то особенное. Он ожидает гостей. Я обещал ему это.
Он казался смущенным.
— Мальчик мой…
— А? Да, Джордж?
— Тебе же известен пункт, в котором говорится, что лететь на Ганимед могут только семьи.
— Да, конечно.
— Итак, ты был прав, но я не хотел тогда говорить тебе этого, а теперь должен тебе признаться: я завтра женюсь.
У меня загудело в ушах. Пощечина от папы не могла бы удивить меня больше, чем это.
Я не мог ничего сказать. Я просто встал и уставился на него. Потом я выговорил:
— Но, Джордж, ты же не можешь сделать этого!
— Почему не могу, мой мальчик?
— А как же Энни?
— Энни умерла.
— Но… но… — я больше не мог говорить. Убежал в свою комнату и заперся. Потом лег на свою кровать и попытался все обдумать.
Потом я услышал, как папа взялся за ручку двери. Он постучал и спросил:
— Билл?
Я не ответил. Он постоял немного и ушел. Я полежал еще некоторое время, и мне показалось, что я плачу. Но это было не из-за папы. У меня было такое же чувство, как в тот день, когда умерла Энни. Я просто не мог себе представить, что никогда больше не увижу ее… что никогда больше не увижу, как она улыбается, и что она никогда больше не скажет мне:
— Билл, держи хвост пистолетом!
И я держал хвост пистолетом; она всегда гордилась мной.
Как мог Джордж сделать это? Как он мог привести в дом Энни другую женщину?
Я встал, бросил взгляд в зеркало, а потом отправился в ванную. Я поставил душ на “контрастно”. После этого я почувствовал себя лучше, но у меня все еще было чувство слабости в желудке. Мне показалось, что сквозь шум воздуха в сушилке я ясно слышу голос Энни, но он был только в моем воображении.
Она говорила:
— Держи хвост пистолетом, сынок!
Я снова оделся и вышел из ванной.
Папа возился с ужином, и если я говорю “возился”, то именно это я и имею в виду. Он обжег палец о СВЧ-печь; только не спрашивайте меня, как это ему удалось. Мне пришлось превратить в салат все, что он “наготовил”. Я достал из холодильника новую порцию продуктов и оттаял ее. Никто из нас не произнес ни слова.
Я накрыл стол на троих, и папа наконец сказал:
— Поставь четвертый прибор, Билл. У Молли есть дочь.
Я уронил вилку.
— Молли? Ты имеешь в виду миссис Кеньон?
— Да. Разве я тебе не говорил? Нет, ты же не позволил сказать мне об этом.
Я ее хорошо знал. Она была чертежницей у папы. Я также хорошо знал ее дочь — двенадцатилетнюю девчонку. То, что это оказалась миссис Кеньон, было еще хуже. Она присутствовала на похоронах Энни и даже набралась наглости плакать.
Теперь я знал, почему она всегда была со мной дружелюбна, когда я заходил к папе в его бюро. Она уже тогда положила глаз на Джорджа.
Я ничего не сказал. Какую пользу могли принести слова?
Я вежливо поприветствовал их, когда они пришли, потом я вышел из своей комнаты, чтобы они увидели меня за обедом. Обед был малопримечательным. Папа и миссис Кеньон разговаривали, а я отвечал, если меня спрашивали. Я не прислушивался к их разговору. Я все еще думал о том, как же он так поступил. Девчонка пару раз заговорила со мной, но я так ответил ей, что она скоро совсем заткнулась.
После обеда папа предложил, чтобы мы все вместе отправились в кино. Я извинился и сказал, что я еще должен упаковать свой багаж. Они пошли без меня.
Я думал обо всем понемножку. Но с какой стороны не посмотри, все равно это было плохо.
Сначала я решил вообще не лететь на Ганимед, если туда полетят они. Хотя папа и потеряет внесенный за меня залог, но я буду много работать и, конечно, смогу выплатить ему это — я не хотел ничего быть им должен.
Потом я наконец понял, почему папа сделал это, и почувствовал себя лучше, но ненамного. Цена была слишком высока.
Сам папа пришел домой поздно и постучал ко мне в дверь. Она была не заперта, и он вошел.
— Ну, мальчик? — спросил он.
— Что значит это “ну”?
— Билл, я знаю, что это для тебя неожиданность, но ты должен пройти через это.
Я рассмеялся, хотя мне было не так уж и хорошо. Пройти через это! Может быть, он мог забыть Энни, но я никогда этого не смогу.
— А тем временем мне хотелось бы, чтобы ты вел себя лучше, — сказал он. — Я думаю, ты сам знаешь, как ты теперь должен вести себя. Мне очень не понравилось, что гы чуть было не плюнул им в лицо.
— Но это неправда! — запротестовал я. — Разве я не накрыл на стол и не приготовил еду? И я был вежлив с ними.
— Таким же вежливым, как судья во время вынесения приговора. И так же дружелюбен. Мне очень хотелось пнуть тебя по щиколотке, а не напоминать тебе о манерах и приличии.
Я думаю, что я тогда набычился. Джордж продолжил:
— Но все это в прошлом. Забудем об этом, Билл, через некоторое время ты сам увидишь, что это была… хорошая мысль. Я прошу тебя только о том, чтобы ты в этот промежуток времени вел себя прилично. Тебе же не надо бросаться им на шею; но я настаиваю на том, чтоб ты был разумен и вежлив, как обычно. Ты, по крайней мере, попытаешься сделать это?
