Олег Авраменко - Реальная угроза
– Это все подельники Гарсии, будь они неладны, – прокомментировала события на Октавии Элис. – Когда крупный куш ускользнул от них, они решили сдать своих товарищей. Без адмиралов, без поддержки твоего отца заговор угас бы сам по себе, а так…
– Не утешай меня, – перебил я ее. – Все равно во всем виноват отец. Он готовил этот заговор, лелеял его. Если бы он не вмешивался в дела Октавии, ничего этого не было бы. А теперь у нескольких тысяч людей испорчена вся жизнь. Если не тюрьма, то как минимум конец их карьере.
– Да, – согласилась со мной Элис. – И боюсь, что «несколько тысяч» – сильное преуменьшение. Судя по сообщениям, правительство здорово напугано. Оно наверняка устроит капитальную чистку рядов в армии и флоте – может, даже похлеще, чем в прошлый раз. Полетят и невинные головы – тех, кто не участвовал в заговоре, но поддерживал близкие отношения с заговорщиками. А из Астроэкспедиции вышибут всех «шнайдеровцев» без разбора – и нынешних, и бывших…
Журналисты на Вавилоне, хоть и уступали по ушлости земным, были отнюдь не дураки. Им не составило труда сосчитать, сколько будет дважды два, и догадаться, что я сын адмирала Шнайдера. Хорошо хоть, что я был огражден от их назойливых приставаний – как неприступными стенами банка, так и здешними законами, которые, ни в коей мере не покушаясь на свободу слова, все же ставили выше нее такие понятия, как суверенитет личности, неприкосновенность частной жизни и коммерческая тайна. Еще в самом начале я от имени всей нашей команды подал специальную заявку о защите приватности в министерство информационной политики – заплатив, ясное дело, положенный сбор за услуги и традиционную мзду чиновникам за более усердное отстаивание наших интересов. А потом уже само министерство довело до сведения всех находящихся на Вавилоне журналистов, как местных, так и инопланетных, что мы категорически отказываемся с ними общаться. После того как разразился скандал на Октавии, лишь один репортер, раздобыв где-то номер моего видеофона, рискнул позвонить мне и попытался взять интервью. Я немедленно подал жалобу, сопроводив ее записью нашего короткого разговора, через час нарушителя закона арестовали, а на следующий день состоялся скорый и правый суд, который приговорил его к крупному штрафу и годичному лишению аккредитации.
Эриданские СМИ, с некоторым опозданием прознавшие о нашей деятельности на Вавилоне, в конце концов сопоставили все факты, безошибочно отождествили капитана Александра Шнайдера с пропавшим без вести пилотом Александром Вильчинским, вынудили правительство признать, что он (в смысле я) является сыном адмирала Шнайдера, и в результате пришли к вполне логичному, но в корне неверному выводу, что мы с капитаном Павловым были организаторами угона исследовательского фрегата «Марианна». Куда более серьезный и совершенно нелепый вывод они сделали по поводу наших военных закупок и вербовки наемников, решив сгоряча, что Ютланд планирует агрессию против Октавии. Но уже в материалах, прибывших со следующим курьером, журналисты умерили свой пыл – они не могли игнорировать того обстоятельства, что ютландская делегация как раз ведет с Землей переговоры об оборонительном союзе.
В дальнейшем, с интервалом в шесть часов, то есть с каждым новым курьером, в адрес банка на мое имя стали поступать тысячи писем от рядовых эриданцев. В большинстве своем они были ругательными – их авторы проклинали моего отца, а заодно и меня, некоторые из них даже грозили мне расправой. Я предпочел бы совсем не читать их, но среди приходящих с Октавии писем были и такие, которые я не мог обойти вниманием.
К счастью, тут мне на помощь пришла Лина, прежде лишь номинально исполнявшая обязанности моего секретаря. Зато теперь у нее появилась настоящая работа – она предварительно сортировала мою корреспонденцию, отсеивая все письма от недоброжелателей.
– Господи! – возмущалась она, читая или слушая подобные послания. – Как эти люди могут нападать на тебя?! Они же ничего о тебе не знают.
– Они знают главное, – ответил я. – Что мой отец – Бруно Шнайдер. К тому же у некоторых во время путча погибли близкие, друзья, родственники.
– Но ты ведь тут ни при чем!
– Они так не считают. Для них достаточно, что я сын главного фашиста.
После отсева оставалось не более десяти процентов от первоначального объема корреспонденции. Эти письма делились на три категории. К первой принадлежали послания от людей с крайне правыми взглядами, которые писали мне от нечего делать, без всякой конкретной цели. Они просто поздравляли меня с тем, что мой отец жив, желали мне успехов, искренне сожалели о том, что «реакционный плутократический режим» подавил готовящееся «народное восстание», и выражали надежду, что адмирал Шнайдер позаботится о судьбе «узников совести». Как правило, читать такие письма было не менее неприятно, чем те, где меня ругали; но эти по крайней мере были доброжелательными.
Типичным примером писем второй категории было послание от бывшего главного старшины Хьюго Гонсалеса, которое пришло в числе первых. Он писал:
«Дорогой Александр! Надеюсь, ты помнишь меня и не таишь обиды за то, что я не принял тебя на работу в Интерстар». В конце концов все обернулось к лучшему…» (О том, что он приложил к этому «лучшему» руку, Гонсалес скромно умолчал.) «…Ты даже не представляешь мою радость, когда я узнал, что твой отец, великий адмирал Шнайдер, не погиб. Во время нашего восстания я служил на корабле капитана Фаулера главным старшиной…» – и так далее и тому подобное. А заканчивалось письмо следующим: «Я слышал, что ваша планета набирает людей для своего флота. Если вы считаете, что вам может пригодиться такой старый служака, как я, то я охотно брошу свою нынешнюю работу и с удовольствием снова надену военный мундир. Для меня будет великим счастьем служить адмиралу Шнайдеру».
Я связался с коммодором Максимовым и рассказал ему об этом письме, как и о десятке других подобных писем.
– Я никогда не встречался с шефом Гонсалесом, – ответил коммодор, который тоже был эриданцем. – Ни по службе, ни просто так. Но мне известно, что адмирал Фаулер высоко ценил его профессионализм и даже предлагал вашему отцу переправить его на Ютланд. Но Гонсалес, в числе других перспективных кандидатур, был отвергнут из-за большой семьи – тогда мы действовали в глубокой конспирации, и каждый лишний посвященный увеличивал опасность разоблачения. А сейчас мы вполне можем позволить себе взять этих людей – они верны, надежны, в общем, не помешают.
Мы договорились, что по мере поступления таких писем я буду пересылать их копии в кадровый отдел.
К третьей категории принадлежали письма от родственников экипажа «Марианны», обеспокоенных судьбой своих сынов и дочерей, мужей и жен, братьев и сестер, племянников и внуков. Я отвечал им вежливо, но шаблонно, что все их родные живы-здоровы и в скором времени вернутся домой. (Забегая наперед, скажу, что через две недели очередной корабль с Ютланда доставил письма от членов команды «Марианны» своим семьям – разумеется, прошедшие цензуру. Я переслал их на Октавию.)
А еще я получил письмо от родителей моей мамы. Я, конечно, не забывал, что у меня есть дед и бабушка, но после гибели отца и смерти матери мне сказали, что они не захотели брать меня к себе. Я в это поверил, так как помнил частые споры отца с дедом о политике. Сути этих споров я тогда не понимал, но они были довольно ожесточенные, и еще задолго до путча дед называл моего отца фашистом. Повзрослев, я тоже стал считать отца фашистом, однако не смог простить деду с бабушкой, что они отвергли меня в детстве, поэтому встречи с ними не искал и старался не думать о них. И только позже, уже на Ютланде, когда узнал правду о маминой смерти, я понял: меня не отдали под их опеку из опасения, что мои сбивчивые и путанные рассказы о том, что происходило со мной и мамой во время путча, наведут их на нежелательные догадки.
Письмо было в видеоформате, и с экрана ко мне обращались двое пожилых людей, лишь немногим старше моего отца, со смутно знакомыми лицами из почти уже позабытых детских воспоминаний. Они говорили со мной мягко, чуть ли не ласково, но все же в их словах то и дели проскальзывал упрек в том, что я встал на сторону человека, из-за которого покончила с собой моя мать и их единственная дочь.
Я был в полной растерянности и не знал, что им ответить.
– Расскажи правду, – посоветовала мне Лина. – Они имеют право ее знать.
– Это разобьет им сердце, – возразил я.
– Нет, Саша, их сердце уже разбито. Они ведь чувствуют то же самое, что чувствовал ты, когда считал, что твоя мать совершила самоубийство.
– А когда я узнал, что ее убили, мне стало больно. Очень больно. Ты же видела.
– Да, видела. Но потом тебе полегчало. И когда мы говорили о твоей маме, ты вспоминал ее с нежностью и печалью, но без тягостного осадка на душе, без горечи, которую испытывал раньше. Верно? А твои дедушка с бабушкой до сих пор думают, что она бросила их. Расскажи им, как было на самом деле.
