Мария Чурсина - Петербург 2018. Дети закрытого города
– Ты бы меня все равно не выпустил, да? – сказала она, щурясь от яркого света. Там, где река сливалась с горизонтом, полыхал белый шар солнца. Вета моргнула и отвернулась, чтобы дать отдых уставшим глазам.
Она поняла, что всю осень боялась совсем не того. Она боялась, что окончательно тронется умом от свинского поведения восьмиклассников, потом боялась, что ее не отпустят обратно. Еще позже она боялась, что умрет кто-нибудь из детей, и Лилия встанет в дверях ее кабинета ангелом презрения с шалью на плечах.
А в это время настоящий страх стоял за ее спиной, дышал в шею запахами воды и листьев и ни разу не спустил с нее птичьих глаз. Вета повозила босой ступней в чулке по паркетному полу комнаты, растолкала осколки в разные стороны, вычистив площадку перед собой. Вытянула онемевшие ноги.
И призналась себе в том, что ее ничего не держит. Нет, не самопожертвование. Это скорее было пустое и эгоистичное желание избавиться ото всех проблем. Самоубийство никогда не прельщало Вету, потому что она смотрела на подобные случаи глазами биолога. Гадко лишать себя жизни, бессмысленно и бесцельно. Но она знала, что, если город еще раз придет к ней, она ему не откажет.
Ей нечем здесь жить, и ей некуда возвращаться.
Некстати вспомнилась черепаха из живого уголка. Она была такой жуткой в своем упорстве, царапала стенку аквариума, тянулась и снова плюхалась в воду. Черепаху можно было пожалеть, ее упорству можно было позавидовать. Вот только у Веты возникало совсем другое чувство, о котором она так и не сказала Миру.
– Дура, ну выберешься ты из аквариума, и что дальше? Подохнешь с голоду или от недостатка влажности или тебя придавит тем булыжником с крышки аквариума. Или полезешь обратно в аквариум, в теплую мутную водичку и умрешь там, раненая осколками мечты. Дура.
«Дура, – сказала себе Вета. – Куда ты-то лезла из своего аквариума? Сидела бы себе в иле и тине под крылышком Ми, терпела бы болтовню Илоны, морщилась бы, кривилась, скучала на заднем сиденье автобуса, слушая в наушниках тишину. Цапалась бы с Андреем по пятницам. Но жила бы, жила!»
«Где теперь моя мутная водичка? – усмехнулась Вета, чувствуя себя совершенно чокнутой – сидит на полу, улыбается, обзывает себя саму. – Вот так вылезешь из аквариума, а там что? Там ничего нет».
Она не заметила, когда он пришел и как. Город замер у окна, неловко расставив ноги, будто боялся потерять равновесие.
– Ну вот, – сказала Вета полголоса, щуря глаза, в которые словно бросили горсть песка. – Ты пришел. Что скажешь?
Стало тихо, разом оборвались гул и скрежет. Солнце рисовало нимб над его головой, а ткань на лице чучела кривилась. Вместо улыбки? Гримасы ярости?
Он засипел почти по-человечески, хотя звуку просто неоткуда было идти, и лучше бы Вета слушала уже привычный гул. От нового голоса ее мороз продрал по коже.
– И-и-и-а-а-а-и…
Ей хотелось зажмуриться, но веки как будто окаменели. Вета смотрела на белое сияние солнца и чувствовала, как снова начинают болеть глаза. По босым ногам потянуло холодным ветром. Смятая юбка на коленях шевельнулась от него, и ветер пощекотал пальцы Веты.
– Ты? – переспросила она, начиная вдруг собирать в слова бессвязные звуки.
– О-о-о-э-э-э.
– Ты обеспокоен?
Повеяло запахом стоялой воды, гнилых растений и еще чего-то, чем пахнет на болотах. Он тянул свою песню, а Вета проходила все стадии от ужаса до безразличия. Похолодели пальцы, мурашки побежали по ногам вверх. Она слышала, как клацают ее зубы, потом уже тряслась всем телом, не могла прекратить, а через секунду возвращались холодное спокойствие и способность снова складывать слова из нечленораздельных звуков.
– Ты болен? – догадалась она, и в комнате стало тихо-тихо.
Город переступил на месте, словно раздумывал, стоит ли ему подступиться ближе. Вета угадала. Вдруг возобновился весь рев ветра в трубах и скрежет. Она вздрогнула, но все тут же стихло.
Вета поняла: ему говорить так было привычнее, он не любил «по-человечески». Ткань вместо лица снова кривилась, как от боли. Но он говорил, пытался – ради нее.
– Тебе больно? – спросила Вета, снова начиная дрожать. Болотом пропахла вся ее одежда и волосы, разве что только капли грязной жижи не текли по рукам.
– А-а-а-а!
«Да», – поняла Вета.
Она судорожно сглотнула, чуть не закашлялась. Она не знала, как вылечить город и что ему ответить. А город ждал, покачиваясь из стороны в сторону на длинных, судорожно выпрямленных ногах.
– Тебе плохо, и поэтому ты хочешь забрать меня?
Он дернулся, поднял страшное сморщенное лицо, рукава неодинаково зашевелились. Вете почудились горькие морщины на его лбу, хотя какой лоб, если нет глаз?
– Тогда забирай, – сказала она, а собственный голос отделился и стал чужим. Колени больше не дрожали и не холодели пальцы. Не было в ее решении никакой жертвенности, и Вета только вскользь подумала о восьмиклассниках.
Вдруг вокруг нее оглушительно заскрежетало железо, здание дрогнуло, и с потолка Вете на колени посыпалась белая крошка. Проснулся гул и тут же стал оглушительным, нестерпимым. Она, кожей ощущая его ярость, подобрала под себя ноги и спиной вжалась в стену. Зажмурилась, закрыла руками голову.
Скрежет стих, только гул еще был различим, но и он отдалялся. Из разбитого окна пахнуло водой и осенью. Вета открыла глаза: в комнате было пусто, и солнце почти завалилось за Сову, оставив над горизонтом только бледный бок. Небо серело и накрывало разрушенную набережную туманной пеленой. Вета поняла, что не так было в пейзаже.
Река сожрала еще несколько бетонных плит, подступила теперь почти к самой улице. Берег в полумраке казался и правда откушенным – неровным, резко обрывающимся у самой воды.
На дрожащих ногах Вета подошла к окну и отломала осколок от треснувшего стекла. В его середине зияла дыра-звезда, а ночной воздух оказался приятным до истеричного счастья.
Эта часть набережной казалась пустынной: только разрушенный парапет – казалось, в него зубами вцепилось огромное животное и вырвало кусок. Теперь каменные обломки широким языком уходили в реку. Их облизывал прибой. Справа и слева, насколько хватало взгляда, тянулись провода, изредка украшенные красными лампочками, как бусинами.
Вета до темноты кружила по своей тюрьме, иногда замирая у окна, потом устала и задремала на узкой кушетке. Ей нужно было думать, как выбраться отсюда, кого просить о помощи, кому звонить. Но сонные мысли путались.
Этот город был – серый туман над рекой. Волны со всех сторон тянули к нему длинные гибкие пальцы. В городе бок о бок жили люди и те, кто людьми не были. Мать-птица раскрывала свои крылья и над теми, и над другими. Город был сам – призрак жизни, он так долго стоял на грани, что не заметил, как врос в этот туман, и в бетонный парапет набережной, и в распластанное изваяние птицы, которое парило над ним.
Этот город не выпускал своих – он держал их щупальцами тумана и гибкими пальцами серой реки.
– Тревога.
Вета проснулась от грохота. Она вскочила и бросилась к окну, осознавая на бегу, как светло вокруг. Набережная была залита безжизненным светом, истерично мигали красные лампы.
– Внимание. Тревога. Всем подразделениям занять позиции, – сказал бесстрастный голос, который она так часто слышала из репродукторов и радио.
Над городом запели унылые сирены. Черные тени повисли в воздухе над Совой. Белые тени заплясали по воде. Волны бились о берег – сильнее, сильнее, сильнее с каждым новым ударом.
Вета различила черные фигурки людей: они застыли широким полукругом рядом с обвалившимся парапетом.
– Второму подразделению – повышенная готовность.
Удар был всего один, но от него дрогнула набережная. Вета ощутила, как завибрировал пол у нее под ногами. То, что выбиралось из реки, ползло уже по асфальту набережной – бесформенное, черное.
– Второе подразделение, огонь!
Она узнала грохот, который так часто слышала, среди ночи спускаясь в подвал. Белое пламя обожгло асфальт, так что он вздулся. Вету на мгновение ослепило, и она отступила вглубь комнаты, закрывая лицо руками. Рукам сделалось жарко.
– Пятое подразделение, повышенная готовность.
Город закричал. Скрип железных конструкций перемешался с воем ветра и грохотом камней. Когда Вета заставила себя открыть глаза, половина алых ламп уже не горела. Видимая часть набережной лежала в руинах. Человеческие фигуры отступили дальше от реки, и теперь она отчетливо увидела его.
Дух города замер посреди каменных обломков, подсвеченный уцелевшими прожекторами. Нескладный и худой – руки-плети повисли вдоль туловища. Вета оцепенела. В ушах стоял бесконечный гул.
