Владимир Чистяков - Попадают по-разному (СИ)
Опять в кресло плюхаюсь, закрыв глаза. Осторожное касание руки.
Просто сидит на коленях у моих ног. Придерживает свой узелок. Смотрит снизу вверх, как собачка.
— Можно мне тут посидеть, пока вы спать будете?
— Сиди, чего уж.
— Я вас не побеспокою, госпожа.
— Наоборот, разбудишь, если этот, или ещё кто придёт.
Местных женщин повидала уже достаточно, эта не из тех, что резанёт спящего по горлу. Вблизи моих сапог ей кажется безопаснее всего на свете.
Снова касание. Видимо, заснула всё-таки. В дверях опять тот солдат стоит. Корзину двумя руками держит. М-да, жратвы в ней не на двоих, а самое меньшее, на десятерых, причём не девушек, а здоровых мужчин. Окорока торчат, ещё копчёности какие-то, сыра целый круг.
— Вот! Как приказывали!
— Поставь где-нибудь. Ты ей одеться принёс?
— Так точно!
Входит. За ним ещё один тоже с корзиной. На этот раз, фрукты, горлышки бутылок торчат. За ними третий. Этот комплект формы несёт! Придурки! Так по голым девицам соскучились, что просто посмотреть втроём припёрлись?
Понять их тоже можно. Охранные сотни, несмотря на название охраной Госпожи занимаются в последнюю очередь.
Разведка, налёты — всё время в сёдлах. На обозных девушек времени нет. Недотроги в латах несговорчивы. Хотя, я слышала, не все…
Пялятся так откровенно, она вплотную к ноге прижалась.
— Всё как приказывали! Писарь велел спросить, как звать нового нестроевого.
Теперь уже я чувствую себя дурой.
— Как тебя звать? — от глупости ситуации, грублю.
— Нет имени, госпожа.
— Как к тебе… старый господин обращался?
— Как ко всем низшим. Рыбка.
— А к высшим?
— Старшим? Птичка.
Солдаты ржут, тот, с формой, спрашивает.
— Эй, рыбка, а он овечками или ягнятками никого не звал? Или, он настоящих живых овечек предпочитал?
Ржут. Самой бы было весело, не будь всё грустно. Смотрит на меня, в глазах слёзы. Который уже раз сегодня. И страх. Конечно, я знаю, как некоторые умеют слёзы использовать для достижения своих целей… Тут, в общем-то, тоже, только цель всего одна — живой остаться.
Да и вспомнился мне тут поступок одного известного кавалериста.
— Анид, — в отместку за шуточку, теперь её звать будут как Госпожу, только буквы задом наперёд, — Ерт, — а это уж от меня ей кусок второго имени, — Анид Ерт. Запомнили? Тогда свободны.
Разворачиваются и уходят. Строевым шагом. Придурки! Или просто мальчишки. Интересно, сколько себе они корзин да мешков набили, с высочайшего-то разрешения?
Киваю на форму.
— Надевай поверх этого. А то на тебе и нет считай, ничего.
Спрашиваю, пока она… То есть Анид, штаны пытается завязать. Велики, конечно, хотя тут солдатики не веселились, самый маленький размер принесли.
— Анид. Ты точно не помнишь, как тебя мама звала? Если помнишь, скажи, так тебя и буду звать.
— Благодарю, Госпожа. Буду Анид. Не помню я того имени. Буду зваться, как вы велели.
— Как знаешь. Вспомнишь если, скажешь. Переписать ведомости недолго.
Гляжу на неё. Походная форма удобством отличается, а не красотой. Но Анид выглядит засунутой в мешок. Ничего, ушьёт потом. Роюсь в кошеле. Найдя медную звёздочку, цепляю ей на наплечник.
— Вот. Мой знак. Солдаты его хорошо знают и обижать не будут.
Не объяснять же ей всю нашу систему чинов и званий. Я и в самом деле имею право производить в старшие солдаты и десятники. Или лишать этих званий. Звездочку десятника Анид и прицепила. Теперь если кто и полезет — ссылка на меня вполне достаточна.
— Есть хочешь? Бери!
Опять испуг в глазах. Что на этот раз? Она выглядит какой угодно, только не недокормленной.
— Это… Из кладовых господина. Это только для него и его гостей.
— Да ну?
Подхватив из корзины большое яблоко, откусываю. Потом ещё раз.
— Видишь? Со мной ничего не произошло.
— Но вы теперь здесь госпожа.
— Только не говори, «ничего подобного не ела», не поверю.
— Ела. Но кладовки для нас не здесь.
— Теперь это тебя волновать не должно.
Руку протягивает осторожно, будто боится, я шучу и сейчас ударю. Берёт что-то и садится на пол у моих ног. Кому-как, а мне противно, когда человек ведёт себя словно собака.
— За стол иди. Я приду скоро. Если кто зайдёт, назовёшь моё имя и покажешь знак.
На этот раз, за мной не увязалась.
Солдаты заняты — очищают погреба от содержимого.
— Где Верховный?
— Второй этаж заняла.
— Двое за мной.
Велела им притащить в комнату Анид два кресла и столик. Та лишь испуганно глянула, но ничего не сказала.
— Поела?
— Да, госпожа.
Хм. А то я не понимаю, «нет» хозяину она говорить просто не умеет. Опять стоит передо мной с опущенными глазками.
— Анид, садись.
Озирается по сторонам. Показываю на кресло.
— Мне нельзя в нём сидеть.
— Почему?
— Это для господ.
— Я же сижу.
— Но вы госпожа.
— Тогда зачем оно здесь?
— Если господин зайдёт.
— Порядочки тут у вас… За год так и не сидела?
— Почему? Сидела, когда звал на коленях посидеть, или…
— Можешь не продолжать. — похоже, она пока только одно обращение понять способна.
— Так, Анид, я — Осень, твоя госпожа, приказываю тебе сесть вон там.
Осторожно устраивается на самом краешке.
— Ты где так хорошо научилась по-нашему говорить?
— Всегда умела. Там, где родилась. Много жило, кто умел. От страшной Рыжей Ведьмы сбежали когда-то. Играли детьми.
— Ясно, святоши с первых двух войн.
Анид молчит.
— Продолжай.
— Потом… Мне много говорили, «забудь имя, но не вздумай забывать язык». Кто два языка знает — дороже стоят. Меня и купили в подарок потому что лучше всех по-грэдски говорю и петь умею. Ну и самая красивая тоже.
Впервые какое-то чувство, кроме страха, в голосе мелькает. Насчёт красоты права. Она искренне меня за мужчину приняла. И не в доспехах тут дело. Тяжело признавать, но на её фоне смотрюсь откровенно так себе. Да и остальные были ей под стать.
Видимо, то, чему человека учат, накладывает отпечаток на внешность. У нас-то, как и Рэдрии, фигуры и к старости останутся девичьими. А их красота сойдёт за пять, ну, пусть десять лет. Если род занятий не сменят. Потом за рисовый шарик отдаваться будут, ибо больше не даст никто.
— Господин любил по грэдски говорить. Песни ему нравились…
— Когда он тебя рвал, больно было?
— Что? Да… Очень… Везде… Сказал «чему учили, покажешь потом. Я тебе, сука, покажу твое место, чтобы навек запомнила. Заплачешь — убью вообще». Потом долго за мной не посылал. Говорили, я умереть могла. И некоторые умирали. Но я понравилась, человек, подаривший меня получил, что хотел.
— Вот такой он, песенок любитель! — умней ничего не придумала. По словесному портрету, этот храат ростом с Линка. Чуть ли не с конским достоинством. При этом ведёт очень благочестивый образ жизни. Вот, значит как ведёт.
— Госпожа, спросить можно?
Киваю.
— Вы ведь сюда войной идёте?
— Ну да.
— И много вас идёт?
— Все, сколько нас за Линией живёт. Про Рыжую Ведьму знаешь. Нас её внучка ведёт.
— Господин так и говорил, «на нас войско женщин идёт. Объясним им, каковы настоящие мужчины!»
— После того, что ты мне сказала, я очень сильно сомневаюсь, был ли твой прежний хозяин настоящим мужчиной, да и вообще был ли человеком. У нас за сделанное с тобой, ему сперва отрубили бы хрен, а потом голову… Нет, вру, голову за убийство рубят, а за это — в дерьме бы утопили. Тех, кто тебя продавал, тоже бы на голову укоротили. И думаю, скоро так и сделаем.
Смотрит во все пребольшущие глаза. Кажется, мир её рушится. Угу, и чем скорее, тем лучше.
— Правда, Госпожа?
— Сама подумай. Кто-то болтал о войске женщин. Однако, это мы у стен его столицы, а не он у нашей. Сбежал, как трус, велев рыбок да птичек перебить. Не так? Отвечай!
Молчит. Опять слёзы на глазах.
— Не ныть! Я солдат, слёз вытирать не умею.
— Простите. Нам при них нельзя было плакать. Всегда весёлыми должны были быть. Плакали, когда их не было. Вы девушка, вот и не удержалась. Он никого не отпускал. Говорили, другие господа разонравившихся дарят более младшим господам. Очень редко даже женятся. Он же не делал так никогда. Кто надоедала… Они исчезали. Шептались — тут больше трёх лет не прожил никто.
«Олений парк, мать твою растак, генерал, олений парк!»
— Мы его убить пришли. Сегодня причин стало больше.
— Правда?
— Да. Надоела уже!
Дёргается, как от удара.
— Что опять?
— Ничего, госпожа. Мы… Я боялась, когда так говорили. Потом… Могли наказать. Могла и вовсе пропасть.
— А я за двое суток спала три часа. И чувствую, с тобой, и сегодня не высплюсь.
— Вы меня захотели?
