Спасите наши души (СИ) - Черемис Игорь
Якир молчал и смотрел на меня. Я тоже молчал и смотрел на него – как можно дружелюбнее, словно у нас идет приятная беседа, которая никоим образом не касается судеб отдельно взятых артистов балета. В принципе, мне было неважно, что он скажет. Мне было интересно, когда он поймет, что я «гоню пургу».
Ему потребовалось минуты три.
– Начальник, не пойму – ты меня на понт берешь, что ли? – пробурчал он.
– Можно и так сказать, – согласился я. – Ладно, отставим несчастного артиста балета Гуля в сторону и поговорим о делах действительно важных. Согласны?
– Смотря что за дела, – осторожно ответил он.
– Обычные, почти те, что у прокурора, – не остался я в долгу. – Скажите, Петр Ионович, почему вы ненавидите советскую власть?
И с легким удовлетворением отметил, что по лицу Якира пробежала самая настоящая гримаса ужаса.
[1] С Валентиной Ивановной Савенковой ситуация весьма забавная, если можно так выразиться. В википедии на странице Петра Якира нет упоминаний о его жене – только о дочери и о её муже, барде Юлии Киме. Но на странице дочери указаны имя, отчество и фамилия её матери. В этих ваших интернетах Савенкова упоминается только в связи с Якиром и никак больше; есть неполная карточка на всяких сайтах о политзаключенных – и всё. Даже год смерти разный – то ли 1973-й, то ли 1983-й. Такой вот призрак реального человека. Ирину Якир она рожала, кстати, уже на свободе (в 1948-м в Пензенской области), но освобождалась беременной.
[2] Если что – артиста балета Гуля я выдумал. И я понятия не имею, была ли «Баядерка» в Стасике в указанное время; скорее всего, нет. Отсылку ко льву, надеюсь, все узнали.
Глава 14. «Все равно ты порешь ахинею»
Денисов подписал мне разрешение на ознакомление с делом Виктора Красина сразу, без всяких вопросов – я даже удивился его покладистости. И поскольку время у меня было, то я поспешил в архив, пока начальство не передумало. Впрочем, управился я быстро – дело хоть было и пухлое, но в целом меня там заинтересовали очень и очень немногие листы.
Биография у этого Виктора была примерно такого же пошиба, как и у «моего» – куцая и не вызывающая любопытства. Во всяком случае, первые сорок лет. Он был из того поколения, которое на войну опоздало – двадцать девятого года рождения, дитя «Великого перелома». В раннем детстве жил в Киеве, наверное, ходил по тем же улицам, что и маленький Петр Якир – но это я мог только предполагать, хотя вряд ли киевляне могли как-то избежать появления на Крещатике или посещения Андреевского спуска. Впрочем, киевского адреса в деле Красина не было, как не было и сведений о его отце – лишь указывалось, что того репрессировали в тридцать восьмом. За что, какая мера социальной защиты – неизвестно. Наши следователи так глубоко не копали, запросы в КГБ УССР не отправляли, в общем, прояснять этот вопрос они не стали по каким-то своим резонам. В целом я их понимал – с самим Красиным всё было предельно ясно.
Из Киева они с матерью сбежали в Москву – разумный ход, если нет желания оказаться в АЛЖИРе, Акмолинском лагере жён изменников Родины, и в детском доме. В Москве как-то пристроились... опять лакуна – где, у кого, что за люди... дожили до войны, съездили в Среднюю Азию в эвакуацию. На этом месте у меня впервые ёкнуло – местом жительства семьи Красиных была Фергана. Но потом я соотнес года и почти что облегченно выдохнул – встретиться они с Ириной не могли даже теоретически, поскольку та родилась уже после Победы, а этот вернулся в столицу ещё в сорок третьем. Совпадение, хотя и забавное.
Дальше тоже не слишком интересно – школа с отличием, философский факультет МГУ. Тут я сделал паузу, поскольку вспомнил, как в будущем читал о кровавом сталинском режиме, который ещё до войны ввел плату за старшие классы средней школы и за высшее образование. Там было не так много – в пересчете на среднюю зарплату по стране, – но мать-одиночка могла и не потянуть обучение сына-балбеса по полной программе. Сведений о том, где тогда работала мать Красина, в его биографии тоже не было; о том, что он платил за возможность обучаться философии, не было сказано ни слова. Я записал этот момент в свой блокнот, подумал, добавил туда же вопросы про Киев и отца – и вернулся к изучению жизни этого невеликого человека.
В будущем народ ломал копья относительно настоящей кровавости сталинского режима. Кто-то вслед за Солженицыным повторял мантру про сто тысяч миллионов замученных лично Сталиным; другие приводили данные различных исследователей и цифры, озвученные одним из последних председателей КГБ – они были ближе к истине. В целом можно было сказать, что статистика в то время велась так себе, а многие документы не пережили войну и прочие катаклизмы и были не доступны исследователям ГУЛАГа. Я всё это специально не изучал, но живя в независимой России, пройти мимо темы сталинских репрессий сложно. И поразило меня не то, сколько народу прошло через лагеря или было подведено под расстрельные статьи, а кое-что другое.
Дело в том, что про сами репрессии конца тридцатых при СССР говорили глухо. Да, про них рассказывал с трибуны двадцатого съезда Хрущев, в перестройку те самые сто тысяч миллионов были главных хитом «Огонька», да и «Мемориал» регулярно устраивал свои ритуальные пляски на костях вплоть до начала той, будущей войны. Но книги и фильмы советского времени – особенно тех же тридцатых и сороковых годов – показывали обычную жизнь обычных людей, которые строили заводы, фабрики, перекрывали реки огромными ГЭС. Людей, которые победили объединенную Гитлером Европу. И они не боялись каждого стука в дверь, как уверяли авторы перестроечных романов и режиссеры перестроечных фильмов. Они вообще ничего не боялись – жила бы страна родная.
Наверное, кто-то всё же боялся. Те же жильцы Дома на Набережной – но они попадали под удар в силу принадлежности к определенной прослойке. Может, ещё кто-нибудь. Та же мать нашего Виктора Красина, которая увезла сына из ставшего негостеприимным Киева в Москву, в которой можно было легко затеряться... например, сменив фамилию. Но десятки миллионов рабочих и крестьян не боялись.
Мне довелось читать воспоминания конструктора лучших орудий Великой Отечественной Грабина – он писал их уже после хрущевской оттепели, и мог не слишком приукрашивать действительность. Так вот. У него в книге репрессии были, но они оказывались какими-то не такими... его репрессии были обоснованными. И сам он, кстати, не раз ходил под дамокловым мечом, но до печального итога так и не дошло.
И в биографии Красина я увидел то самое поразившее меня когда-то отсутствие страха. Ему было двадцать лет, он пережил арест отца и бегство из родного города, вырос фактически на чужбине, мать должна привить ему чувство осторожности, да и война с её жестокостью и жесткостью должна была повлиять на его характер. Но этот «юноша бледный со взором горящим», который постигал науку философию в стенах самого престижного советского университета, не придумал ничего лучше, чем собрать толпу себе подобных и начать критиковать советскую власть. Правда, скорее всего, всё выглядело не так идиотски, как в скупых и казенных строчках протоколов. Возможно, у студентов под бутылочку чего-нибудь крепкого развязались языки, и Красин наболтал больше всех. Про этот его проступок мог никто и не узнать, но кто-то из бдительных однокурсников всё-таки сообщил куда следует... Может, это была не разовая акция, а сознательная попытка создать некий дискуссионный клуб вне комсомольских вертикалей, потому что Красин получил восемь лет лагерей, а не пять, которые, по известному анекдоту, дают «ни за что».
