Барин из провинции (СИ) - Иванов Дмитрий
Порядок дня:
Чтение стихотворения г-на студента С. С. Козлова:
«Глас матери над колыбелью младенца». В духе сентиментализма, с подражанием Державину. Рассуждение г-на профессора Каченовского:
«О древнерусском слоге и его преимуществе над вычурностью новейших подражаний Западу».
3. Чтение отрывка перевода из Гомера (Илиада), г-на Н. И. Гнедича.
Сравнительный разбор с французским переводом.
4. Замечания по стилю письма новых повестей г-на Булгарина, доставленных в Общество.
5. Костромская поэзия наших лет, стихи начинающего поэта.
6. Обсуждение предложения учредить ежегодную премию за сочинение в духе «народной словесности».
Похоже, пятый пунктик — это про меня. Ну да, кто ж ещё тут из костромских поэтов? Внутренне напрягаюсь.
Постепенно все успокоились от восторгов по случаю встречи друзей, и профессор Каченовский торжественно открыл заседание. Первым слово получил некий Сергей Сергеевич — пухлый студент с округлой, холеной физиономией, явно не испытывающий проблем с деньгами, так как одет он уж очень хорошо, в отличие от того же меня.
Зачитывает свои стихи… Что сказать? Да не разбираюсь я в поэзии, хотя, как и все, парня хвалю, а Гриша записывает напротив первого пункта резолюцию:
Принято с одобрением. Г-н профессор Мерзляков отметил «ласкательную плавность слога и искренность чувства».
М-да. «Ласкательная плавность». Хорошо, что не «смиренная слюнявость». Интересно, что про мои стихи скажут?
Напротив второго пункта Гриша опытно записал:
Г-н Воейков возразил, защищая «естественную свободу формы».
А я, признаться, особого спора не заметил — просто старик кашлянул и что-то переспросил. Ну да ладно, не моё дело. А вот на разборе поэмы Гомера я попытался блеснуть знанием французского, но в резолюцию внесли что-то невнятное…
Отмечены «силы выразительности русского стиха».
Насчёт Булгарина… Оказывается, этот поляк пишет разные фельетоны на злободневные темы. Весьма скользкие, надо сказать. Поэтому после недолгого шуршания бумажек и шушуканий типа: «изволите ли согласиться?» было решено отложить официальную рецензию. То есть не ругать, но и не хвалить. Выдержать паузу, так сказать. Вдруг сам исчезнет.
В протокол тут же было старательно занесено:
Некоторые члены выразили сомнение в «моральном тоне» новинок. Решено отложить официальную рецензию.
Времени прошло уже порядочно, и некоторые упитанные писатели и учёные наверняка проголодались. Поэтому про последний, шестой пункт, единогласно решили:
Постановили: рассмотреть подробнее на следующем собрании.
Меня же оставили на сладкое. Но с места в карьер рвануть не дали, а стали задавать разные вопросы. Про родителей, про учёбу в гимназии, про увлечения. И ведь — гады опытные — разговорили! Сам не понял, как всё выложил: и как баловался стихами в гимназии, и как хвалил меня наш директор, Юрий Никитич Бартнев, друживший со многими писателями и поэтами России, в том числе с Пушкиным.
Бартнева здесь знают хорошо, и его лестный отзыв обо мне много значит. А ещё вот: не хотел письмом светить, но достал и, как мальчишка, стал хвастаться. Умеют же словесники людей разговорить — нашли струнки в душе… пожалуй, Германа Карловича, который любил прихвастнуть. Алексей Алексеевич — тот наоборот, скромен был, даже слегка застенчив. А вот поди ж ты: черти словесные вытянули из меня всё подчистую.
О владыке Самуиле, тут тоже все слышали. Сам Епископ Костромской и Галичский, а в миру — Запольский-Платонов. Так что его рекомендательное письмо читают с уважением. Дошли до места, где я церковь построил и подарил дорогую икону, которую год писали в Ипатьевском монастыре. Всё это добавило градус благосклонности ко мне! И вот я уже не «странный бедно одетый юноша, плохо знающий манеры», а благодетель, щедро одаривший нашу православную церковь! То, что храм построен не на мои деньги, я помалкивал, а Владыка о том в письме не писал.
Только сейчас заметил: господин студент, тот самый Саша Козлов из первого пункта — сидит и силится изобразить ко мне тёплую симпатию. Но выходит как-то натужно. Ревнует? Да с чего бы? Я ж ещё ничего не читал, может, он круче меня?
Но мне между делом пояснил Гриша. Оказывается, этот пухлый тип уже год стремится вступить в Общество, и вот, когда он близок к этому как никогда, появляется ещё какое-то молодое дарование, и есть риск, что примут не его!
Божешь ты мой! Тоже мне — цель в жизни! Так и подмывает спросить: у вас, козлов, других радостей нет? Пожрать, да возле писателей покрутиться? Впрочем… глядя на его комплекцию и блеск в глазах — может, и правда нет.
Читаю свои стихи. Ну, как свои… так сказать, мною озвученные. Украденные — язык не поворачивается сказать. Просто хорошие стихи, нашедшие нового владельца. Народ слушает внимательно, в зале — лёгкое покачивание головами. Гляжу: народу зашло. А Козлов, бедолага, сидит с лицом, как будто вот-вот прослезится.
— Это мы уже читали в газете. А может, что ещё есть? — доброжелательно спрашивает профессор Каченовский.
— Есть немного. Сейчас вот… про Волгу пишу, — киваю головой я и начинаю зачитывать кусок стиха Некрасова. Начал не с начала и дочитал не до конца — до бурлаков, благоразумно, не дошёл, хотя помнил всё. Отчего не стал? Да мало ли… портить томный вечер мужицкими страданиями? Возможно присутствующим бы и понравилось, но пока неясно, можно ли писать про такое сейчас… Чего доброго, решат, что я бунтарь.
О Волга!.. колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Один, по утренним зарям,
Когда еще все в мире спит
И алый блеск едва скользит
По темно-голубым волнам,
Я убегал к родной реке.
Иду на помощь к рыбакам,
Катаюсь с ними в челноке,
Брожу с ружьем по островам.
То, как играющий зверок.
С высокой кручи на песок
Скачусь, то берегом реки
Бегу, бросая камешки,
И песню громкую пою
Про удаль раннюю мою…
Закончил, поклонился, и стою, слушаю тишину на кафедре. «Да что же опять молчат-то⁈ Я тогда и читать больше ничего не стану!» — обиделся я.
И тут присутствующие загомонили:
— Какой слог…
— Вот как может юноша ваших лет…
— Браво, Алексей…
— Это сильно…
— Свежо…
— Собака!
Последнее я прочитал по губам Козлова. Так-то он, конечно, хлопал со всеми, но делал это с кислой миной.
— Господа! Я считаю, что следует внести сего молодого дворянина из глубинки кандидатом в члены Общества. И, разумеется, уточнить по прилежанию и поведению у уважаемого Бартнева.
Пока я переваривал слово «из глубинки» — вроде это и правда, но уж как-то оно резануло слух — вдруг раздалось:
— Господа… Михаил Трофимович! Вы не дочитали до конца письмо епископа! Тут ведь… тут ведь написано, что он рекомендует Алексея на «факультет нравственности и политики»!
Это робко, но громогласно заметил Саша Козлов. Оказывается, пока все хлопали и поздравляли, он успел сунуть нос в моё письмо и дотошно его изучить.
«И что же теперь? Неужто из-за такой малости мне не быть даже кандидатом в ваше славное Общество?» — должно быть, это явственно читалось у меня на морде.
— Я, как заведующий кафедрой истории, статистики и географии Российского государства, уверяю вас, что это не помешает, — вдруг вмешался человек с серьезной бородой и густым басом.
