Барин из провинции (СИ) - Иванов Дмитрий

Та купчиха, вернее, дочка купца, девица бойкая, лёгкомысленная, но смышлёная — была в числе приглашённых на выпускной бал. У нас, как тогда водилось, обучение в гимназии было раздельное, но на подобные праздники приходили барышни из благопристойных семейств: знакомые, сёстры однокашников, дочки местных купцов. Она и была из таких. И, судя по манерам, прекрасно знала, что делает. На балу «вертела хвостом», как могла: улыбалась, шептала комплименты — то мне, то этому Петру, а возможно, и ещё кому-то.

Я, обнадёженный кокетством, решил было позвать девицу прогуляться по саду гимназии. Но она вдруг пропала. А потом появилась… с Петькой. И, судя по их таинственному виду, они точно не ромашки нюхали. Пётр, как сейчас помню, ещё посмеялся — чего это ты, мол, по саду в одиночестве бродишь? Из-за стола выгнали? А я — скромный, заучка, да и из семьи победнее, чем его — ссориться не стал. Но обиду затаил.

Это я только сейчас понял что затаил, а так-то мне, взрослому, плевать на этого ловеласа. К тому же сегодня тут просто цветник, и паре-тройке из собравшихся девчуль я бы точно по сотке не пожалел! А вон той милфе лет тридцати с декольте до пупа… и двести не жалко.

«Э! Тормози! Денег уже осталось тыщи полторы. Ну и серебром рублей немного…», — останавливаю я сам себя.

— Добрый вечер, Пётр, какими судьбами? Ты с литературой, помню, не дружил.

— Ха! Литература мне тут не нужна, а вот местные цыпочки… Да что говорить? Идём, я тебя представлю, — уже выпивший Петя мне рад.

И правда — чего ему обижаться? Не я же ему с купчихой дорогу перешёл.

— Позвольте представить: мой товарищ по гимназии, Алексей Алексеевич. Один из первых учеников нашего выпуска в Костроме. И, что немаловажно, собственным имением владеет, — лестно представил он меня компании молодежи.

Трое молодых людей, пять барышень, и мы с Петром — выходит, пять на пять. Это я только молодёжь считаю. А гости всё прибывают и прибывают.

Вот, например, появляется Фёдор Глинка. Мужчина лет сорока с лишним, взъерошенный, с несуразно маленькой головой, и каким-то… потрёпанным видом. Будто только с побоища явился. Оказалось, так и есть. Недели три назад освободился он из Петропавловской крепости, где томился за участие в декабристском союзе. Теперь, говорят, назначен куда-то в советники… то ли в Петрозаводск, то ли и вовсе в глушь, в Карелию.

Эти сведения мне доверительно шепчет один из новоявленных знакомцев. Вид у него восторженно-завистливый и глаза горят, как у гимназиста, впервые увидевшего настоящего героя. Жалеет, что не он пострадал за идею?

«Ну-ну… — думаю я. — Тебе сначала бы погреть нары в тюряге да баланду похлебать — потом бы и геройствовал потише».

Глинка — участник войны. Хотя, как по мне, адъютант и например, ротмистр кирасирского полка, каковым был мой покойный отец — это не одно и то же. Батя вот и саблей помахал в своё время. А этот… в штабе писарем отсиделся. Ну да не мне судить — я в этом теле пороху не нюхал. Кстати, только сейчас я понял, что за рыцарские доспехи у меня в имении хранятся! Это и есть кираса отцова!

Жуковский, который уже прибыл, тоже числился в штабных военных. Но в отличие от Глинки, ни в каких заговорах замешан не был. Наоборот — сейчас он в явном фаворе. Говорят, назначен наставником цесаревича, и, если слухи верны, уже завтра отбывает в Германию. Так что — удачно я его застал. Стихов его, признаться, не помню вовсе, но имя — на слуху ещё со школы. То есть… из тех времён, когда я был школьником в XX веке.

Эти сведения мне выдал всё тот же пронырливый информатор из свиты Петьки. Тоже, к слову, Пётр. Пётр Величкин. Статный юноша, который и помоложе, и посмазливее нас с Петькой будет.

О третьей глыбе сегодняшнего вечера — Аксакове — осведомлённый Величкин сообщил следующее: теперь он, дескать, будет часто бывать в светских кругах, ибо перебрался с семейством в Москву и поступил здесь на службу. При этом водит дружбу с каким-то Шишковым… кажется, министром просвещения.

Стою, грею уши, а мой верный оруженосец Тимоха, между тем, не теряется. Пока я вникал в тонкости и хитрости высшего московского круга, он уже завёл знакомства среди слуг, что прибыли с господами. У них — своя зала, пошумнее и попроще. И даже арапчонок там есть — черненький, в ливрее и с серьгой в ухе. Экзотика! Сейчас этим вообще модно хвастаться. Вот, сам слышал, как один купец на рынке хвалился, что его арап умеет читать по-французски! Вот до чего дошли.

— Алексей Алексеевич, что вы там у стены застыли? Прошу, подойдите — я хочу вас представить Сергею Тимофеевичу, — неожиданно обратилась ко мне хозяйка салона. Её голос прозвучал хоть и ласково, но с повелительной интонацией.

Киваю головой и, якобы сожалея, ухожу от сплетен. Польза, может, в них и есть, но уши мои уже устали от глупых восторгов и едва прикрытой зависти.

— Позвольте представить: Алексей Алексеевич — костромской поэт, человек весьма одарённый и наблюдательный, — лестно отозвалась обо мне хозяйка вечера. — А это — Сергей Тимофеевич Аксаков, не просто наш гость, но и уважаемый член «Общества любителей российской словесности». Я уверена, Алексей, вы мечтаете однажды в том кругу оказаться… не правда ли?

Я, который в первый раз услышал, что мечтаю оказаться где-то, кроме как в постели с Элочкой… или вон с той рыженькой барышней, ну или на крайняк — с грудастой мадам в зелёном, — подхалимски киваю и трясу, стараясь оторвать, снисходительно протянутую мне вяловатую руку чиновника.

— Ну, это пока не ко мне, а к Антону Антоновичу, — лениво отзывается Аксаков. — Да и, знаете ли, у нас отбор…

«Хоть б пояснил кто таков Антон Антонович», — недовольно думаю я, однако помалкиваю.

— Антон Антонович к сожалению не смог приехать — недужит! — А так Прокопович-Антонский не пропускал ни одного моего салона, — похвасталась между тем Елизавета Васильевна.

Гм… Антон Антонович Прокопович-Антонский? Капец как креативно!

— Ну, для начала… может, вы зачтёте что-нибудь из своего? — нехотя предлагает Аксаков.

«И опозорившись, дадите мне, наконец, выпить. Раз уж я пришёл сюда», — мысленно добавляю я самое логичное, что он, наверно, подумал про себя.

— Господа, минуточку внимания! — громогласно объявила хозяйка дома. — Предлагаю открыть наш вечер. И сразу — дебют! Молодой поэт из Костромы — Алексей Алексеевич — прочтёт нам свои стихи.

Ну а чего? Прочтём… свои стихи. Ну, как «свои» — Лермонтова. Позаимствую. Без угрызений совести. Он их ещё не написал — подрастёт, напишет. А мне уже сейчас надо устраиваться в этой жизни. И в этом теле.

Откашливаюсь. В зале тишина. Все смотрят на меня. «Читайте для кого-то конкретного», — вспоминаю совет из одного фильма будущего. Выбираю объект — та самая дама с глубоким декольте, которая только что, якобы ненароком, облизала губы. Даст, к примеру, рыжая или нет — вилами по воде писано. Молодая. Ветер в голове. А эта — дамочка в самом соку. Для меня, Германа Карловича, она как открытая книга — просто девочка. Впрочем, она, наверное, тоже думает: «Ах, какой наивный, бледный, провинциальный мальчик…»

Ага. Сейчас. Держи куплет, мадам.

Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана?

Ведь были ж схватки боевые,

Да, говорят, еще какие!

Недаром помнит вся Россия

Про день Бородина!

Стараясь не забыть слова, погрузился в себя и читаю уже с вдохновением, войдя в раж.

И молвил он, сверкнув очами:

'Ребята! не Москва ль за нами?

Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!'

И умереть мы обещали,

И клятву верности сдержали

Мы в Бородинский бой.

Публика окружает меня, стараясь рассмотреть повнимательнее. Рыжая вон вообще Петьку отодвинула, чтобы лучше меня видеть!