Барин из провинции (СИ) - Иванов Дмитрий

Подколокольный переулок это, если память не врёт. Чёрт возьми, был я тут… лет за двадцать пять до попадания сюда! В будущем здесь находилось медучилище, или колледж медицинский. И цвет особняка был не белый, как сейчас, а жёлтый. Но эти приметные колонны я узнал! Ухаживал тогда за своей бывшей, которая здесь училась…

Ух ты, а сегодня тут, похоже, намечается веселье. Прямо на моих глазах распахнулись ворота усадьбы — не глухие, как у меня, деревянные, а кованные, ажурные, с завитушками. Видно сразу — стоят они кучу денег. И вот во двор, играя и подпрыгивая, с бубнами и гитарами, вваливается целая стайка цыган, в основном женского пола. «Медведя разве что нет», — подумал я про себя. И — ошибся.

Следом подкатило ещё одно бричкообразное сооружение с Топтыгиным на цепи! Правда, не таким, как тот, что недавно гнался за мной по лесу. Этот — поменьше. Медвежонок, скорее всего. Сидит на задних лапах, вертит головой и даже не рычит. Замучился небось, бедолага, людей веселить. «Нет на тех людей зоозащитников…» — машинально отметил я, и самому стало жаль косолапого.

— Ещё один плюс моего люкса — за стенкой номер Тимохи. Там — пенал шириной метра полтора и длиной три-четыре, где стоит кровать, небольшой столик и вроде стул ещё. Почему это «плюс»? Так, я долблю в стенку на манер клича Спартака: «Бум бум… бум бум бум… бум бум бум… бум бум». И таким образом вызываю своего крепостного. Удобно!

— Иди на улицу и постарайся узнать, чья усадьба напротив и чё там за событие сегодня. Может, свадьба какая…

— Скучно тебе, что ли? Куда я с разбитой мордой пойду⁈ — упирается тот.

— Зато лицо у тебя стало мужественное. Сразу видно — парень ты боевой. А что побитый — так это ерунда. Наши русские бабы жалостливые, вон те две красотки тебя точно пожалеют.

Тимоха, выглянув в окно и увидев двух молодух с корзинами в воротах соседней усадьбы, зацепившихся языками, буркнул «Будет исполнено, барин» и рванул на улицу. А молодки хороши, но есть ли им восемнадцать? Сомневаюсь. Впрочем, моего крепостного это не парит, да и о «возрасте согласия» в этом времени, думаю, не слыхали.

А складно брешет мой товарищ по попаданию. Наблюдаю из окна за троицей и вижу — девчонки уже смеются. Одна даже гладит пострадавшее лицо ары, разбитое… наверняка вражьей саблей, не иначе. Что-то врёт ловчила — Тимоху я изучил. Оп-па. Уже назад торопится.

— Там сегодня будет литературный вечер. А вообще это усадьба вдовы генерала Хитрово, и так просто, думаю, нам туда не попасть! — докладывает вернувшийся разведчик.

— Нам? Никаких «нам». В качестве кого ты туда пойдёшь? Да ещё и с разбитой мордой?

— Так ведь кровь не идёт, и синяка, вроде как, не будет. Только губа немного распухла. А пойти могу как твой слуга. Там со слугами приходят.

— Ну, допустим. А почему, говоришь, нам не попасть на вечер?

— Так ты не приглашен! И вообще, кухарки сказали, что в Петербург хочет Елизавета, это их хозяйка, вскорости уехать. У неё одна дочка за границей, вторая — замужем. А муж помер.

— Хм… да, пожалуй, неудобно будет без приглашения, — вздыхаю я.

А жаль. Теперь, выходит, занять предстоящий вечер мне нечем… кроме бутыльмасика.

Но уже через часа три я важно захожу в парадную соседней усадьбы. У меня принимают шляпу. Трости я не отдаю, хотя пытались взять и её. За мной идёт Тимоха с подарком для хозяйки дома. На него покосились, но тоже пустили, ведь он — моё сопровождение, а я — в списке приглашенных!

В зале не полумрак, как ожидал, а вполне пристойное освещение. Камин потрескивает, в канделябрах горят толстые, длинные свечи — не то что у меня дома, а настоящие, рассчитанные на длинный вечер в приличном обществе. Мебель строгая, всё в классике: кресла, диванчики, обитые тёмной тканью. В углу — рояль. На стенах — семейные портреты. Сразу видно: семейство серьёзное.

Народу уже много. Меня встречает лично Елизавета… Пухлая женщина, с глубоким декольте на темно-синем шелковом платье с кружевами и с большим количеством косметики и украшений. Взгляд у неё цепкий, смотрит внимательно на… провинциального поэта. Что? А как мне сюда ещё было попасть?

— Елизавета Васильевна Хитрово — хозяйка дома, — слегка улыбается дама, протягивая мне руку.

Представляюсь и я и сразу дарю подарок, за которым ездил лично на Никольскую. А что может быть лучшим подарком — и сейчас, и в будущем? Конечно, книга! Я-таки нашёл первые главы «Евгения Онегина» — они были изданы в прошлом году (смотри раздел дополнительные материалы — прим. автора).

— Слышала, слышала… Мне даже читали отрывок весной. Очень увлекательно! Но книгу держу в руках впервые… Петербургское издание? Ну, конечно, в столице всегда всё раньше появляется.

— Думаю, будет одной из лучших вещей у Пушкина, — уверенно пророчествую я.

— Я тоже люблю Пушкина… А что у вас в корзине? Вино? — кокетливо интересуется хозяйка, бросив взгляд через моё плечо на Тимоху.

Тот стоит с корзиной, где аккуратно уложены полдюжины бутылок отменного вина. Стоили они мне, между прочим, как половина ночи с Эльвирой. Но продавец в лавке был, что называется, пронырлив и убедителен: уверял, что хорошо знает вкусы вдовы Хитрово. Пришлось раскошелиться.

Общаемся мы естественно на французском, хотя после войны с Наполеоном, мне кажется, это, как минимум, не патриотично. Но таковы сейчас нравы. И вижу — первый тест я прошёл, ведь французский у Лешеньки отличный. Именно у Лешеньки. Я, кроме «парле франсе», ничего из французского не знал. А… ещё «шерше ля фам»! Тут, кстати, наблюдаю с десяток этих «фам», и некоторые из них очень даже ничего. Вот, например, та рыжая у рояля — прям огонь!

После роскошного подарка Елизавета Васильевна, кажется, прониклась ко мне ещё большим уважением. Она склонилась ко мне поближе и, понизив голос, доверительно пояснила:

— Сегодняшний вечер будет посвящён чтению и беседе. Приглашены весьма достойные люди. Фёдор Николаевич Глинка — поэт, участник Отечественной войны. Он прочтёт одно из своих новых стихотворений. Василий Андреевич Жуковский будет читать переводы Шиллера — он в этом настоящий мастер. Сергей Тимофеевич Аксаков — молод ещё, но талантлив. Он принесёт отрывки из своих семейных записок. Будет также Михаил Петрович Погодин — историк, он расскажет о древнерусских летописях, у него редкое чутьё к слову. И… надеюсь, и вы, сударь, поведаете нам, чем дышит литературный мир Костромы.

«Литературный мир Костромы» ещё не знает, в какой опасности он сейчас находится. Но мы с Тимохой подготовились. Заучили стихи. Те, что вспомнили, конечно. И те, что, по всем моим знаниям из будущего, точно ещё не написаны, но будут. Совместными усилиями припомнили почти всю поэму «Бородино». Ну, или нам так кажется, что всю. Произведение это небольшое и, оказывается, в Армении его тоже в школе учили — во времена детства Адама.

— А пока, — продолжила гостеприимная хозяйка, — можно послушать цыган. Они замечательно исполняют романсы… Закуски — на столе, а вас, сударь, я сейчас представлю остальным гостям.

Вижу, что цыгане готовятся к выступлению. Там и гитарист, и скрипачка, и певичка — шикарная чернобровая красотка в пёстром платье, с огромными серьгами в ушах. А мы с хозяйкой тем временем направляемся к группе молодёжи — явно завсегдатаям салона вдовы Хитрово.

— Алексей? Ты ли это? — вдруг слышу голос.

Оборачиваюсь. Передо мной — высокий, статный парень, моих лет. И черт побери… я его знаю — учились вместе два последних года в гимназии. Особо не дружили, но и не ссорились. Кроме… как на выпускном.

Вспоминаю, что тип этот был тот ещё кобель. Так получилось, что мы с ним за одной девушкой ухаживали. Ну, как «ухаживали»… оказывали разные знаки внимания, не более. Хотя отвечать могу только за себя.

«Сука!» — против воли в груди вспыхнул гнев.

Глава 10

Это у наивного Лешеньки тогда были сомнения: а была ли у них порочная связь? А я — нынешний, опытный — скажу точно: была.