Слово и дело (СИ) - Черемис Игорь

Чепак ненадолго задумался.

— Нет, сам выбери… что-нибудь душевное.

Ага, «чтобы душа сначала развернулась, а потом обратно свернулась». Я пару мгновений обдумал мысль — сыграть ту песню про красно-белую Одессу. Фильм про «Свадьбу в Малиновке» вышел относительно недавно, и Попандопуло сейчас знали даже самые отсталые слои населения, так что вариант был относительно безопасным, а сама песенка — достаточно простой. Но тут я вспомнил, как наш Верховный одним пальцем как-то наиграл мелодию, которую на Западе тут же окрестили «Гимном КГБ», хотя на тот момент никакого КГБ уже много лет не существовало. И эта песня очень подходила для нашего с Чепаком разговора.

Я присел на табуретку, полковник расположился на диване, я сыграл небольшой проигрыш и запел:

«С чего начинается Родина?..»

Эта песня тоже была из фильма, который вышел не так давно и ещё не успел забыться. Впрочем, слова и мелодия остались популярными и после развала СССР — о чем говорит хотя бы музицирование Верховного. А ещё эта песня была не слишком сложной для исполнения, хотя требовала определенных голосовых талантов — но у «моего» Орехова они были, и я справился.

Чепак слушал очень внимательно — даже вперед наклонился, как Ленин на известной картине. На этом сходство полковника с вождем мирового пролетариата заканчивалось, потому что после финального аккорда он не стал говорить банальности про «нечеловеческую музыку», а просто несколько раз хлопнул в ладоши.

— Неплохо, Виктор, очень неплохо, — сказал он. — Рад, что у нас в управлении завелся такой талант. Надо бы тебе поручить нашу самодеятельность, а то Петрович совсем не тянет.

Виктор Петрович Осадко — это заместитель Чепака по хозяйственной части и по прочим делам, которые начальнику управления невместно делать самому. Я с ним пересекался несколько раз — именно он показывал мне мой нынешний кабинет и выдавал ордер на эту квартиру, — но до большой дружбы дело пока не дошло. Я подозревал, что Виктор Петрович ждет от меня жертвенного подношения по случаю назначения — в виде, например, большой бутыли настоящей горилки, но пока делал вид, что не понимаю его намеков. Впрочем, к середине месяца я собирался сдаться — с завхозом вообще лучше поддерживать хорошие отношения, и ради этого никакой горилки не жалко. Но и уступать слишком быстро было нельзя — можно потерять лицо. Ритуалы в нашей Конторе иногда напоминали мне обычаи племен тумба-юмба, и я был признателен Сухонину, который предупредил меня от нежелательной суеты.

— Там что-то особенное требуется? — поинтересовался я.

Художественная самодеятельность — бич всяких государственных организаций во все времена, особенно сейчас, когда никаких других организаций, кроме государственных, не существовало в природе. В нашем московском управлении было что-то вроде небольшого хора, в который добровольно-принудительно согнали нескольких женщин — они представляли нас на всяких смотрах; впрочем, эти смотры обычно проводились осенью, так что я их не застал. Ну и о моих талантах там никто не знал, так что музыкальным сопровождением занимались пара оперов из следственного отдела, на свою беду окончивших в детстве музыкальные школы по классу баяна.

Здесь я с этой стороной работы в КГБ тоже пока не столкнулся, но, видимо, Чепак теперь повесит на меня и это направление. До этого он высказывал желание, чтобы я курировал ещё и следователей — мол, раз начальником стал, изволь узнать всё, что можно, — но до официального распоряжения дело ещё не дошло, хотя я заранее представлял кислое выражение лица начальника следственного отдела, когда он услышит эти новости.

— Петрович совсем мышей не ловит, а в апреле будет республиканский смотр в Киеве, и было бы неплохо не ударить в грязь лицом, — задумчиво сказал Чепак. — В прошлом году мы были предпоследними, и то лишь потому, что херсонцы вышли на сцену вусмерть пьяными.

Я мельком подумал о причастности к этому опьянению нашего завхоза. Возможно, у него просто не хватило времени или денег, чтобы споить ансамбли из других областей.

— От занятых мест что-то зависит? — осведомился я.

В моё время от художественной самодеятельности не зависело ничего — выступили и выступили, плюсик в чек-листе поставили — и работаем дальше по прямому профилю.

— Могут премию коллективу подкинуть, — задумчиво произнес полковник. — Победители на всесоюзный смотр поедут… Ну и начальнику с организатором зачтется, когда квалификация будет.

Я мысленно усмехнулся. Конечно, слухи о своем переводе в Киев полковник Чепак наверняка распространял сам, но вот мечта у него такая была. Он явно засиделся в Сумах и очень хотел свалить отсюда куда угодно, но, желательно, в направлении столицы УССР.

— Премия и квалификация — дело хорошее, — нейтрально сказал я. — Если поручите, приложу все силы. Но я никогда…

Я не стал говорить окончание этой фразы — «никогда этим не занимался», поскольку и так всё было понятно.

— Вот и займешься… не в ущерб основным обязанностям, — как-то жестковато сказал Чепак. — В четверг примешь дела у Петровича.

— Так точно, Трофим Павлович! — я даже подскочил с табуретки, держа гитару у ноги — как ружье.

— Да вольно, вольно, — он махнул рукой, но я видел — начальник остался доволен моим показным рвением. — Посмотрим, на что ты способен…

Последнюю фразу он произнес очень ворчливо, как глубокий старик, каким он, разумеется, не был. Пятьдесят восемь лет для человека, прошедшего войну — возраст расцвета, ему и на пенсию в шестьдесят, по-хорошему, уходить рановато. Но это определял не я — и даже не сам Чепак.

— Ладно, Виктор, хватит на сегодня музыки. Где там у тебя закуска?

Я мысленно вздохнул. Начинался серьезный разговор.

* * *

Несмотря на всю свою показную фамильярность, полковник Чепак не был душкой. И его отношение к тому, что я изредка позволяю себе игнорировать его просьбы-приказы, тоже ничего не значил — мы оба понимали, что в нужный момент я подчинюсь, а он может быть уверен, что я выполню приказ. Может быть, не любой — вряд ли я заставлю себя убить ребенка. Но я надеялся, что такого Чепак приказывать и не будет.

В общем, мы с ним играли в начальника и подчиненного, не заигрываясь и не позволяя этой игре слишком повредить нашей работе. Впрочем, мы и о работе говорили лишь несколько раз — в основном по текучке, без глубокого вникания в то, зачем я вообще был прислан в Сумы. Все эти три недели Чепак делал вид, что я всю жизнь работал в его управлении, а я делал вид, что именно так и обстояли дела. Но и он, и я знали, что это не так. Просто он присматривался ко мне, а я, в свою очередь, присматривался к нему. Но когда-нибудь мы должны были сделать выводы, и я был уверен, что Чепак успеет первым. Впрочем, я и не собирался торопиться.

— Ты почти не пил на мероприятии, — заметил он, когда я вытащил из шкафчика пару небольших, на полсотни грамм, рюмок и наполнил их коньяком.

Коньяк был крымским — в этом отношении Чепак явно был патриотом.