Николай Берг - Лёха
— А ручки красивый — невозмутимо встал на своем азиат.
— Это да, можно удивить металлическими фигурными ручками на том комоде, особенно, если они с замочками. Красивые ручки, факт. Как у нас были — уперся и ефрейтор.
Семенов подумал, что по всем признакам основательности дома — деревянный пол, печка, топящаяся по-белому, крепкий забор из половинок жердей, крытая не соломой, а тесом, в перехлест, крыша — богат лесник. Хороший нужник на огороде тоже впечатлял.
— В доме — самовар, керосиновые лампы с целыми стеклами. Еще — большая настольная керосиновая лампа с абажуром. Книги — напомнил ефрейтор.
— Прикидываете — будет ли этот богатей за совецку власть или к немцам переметнется? — спросил Семенов.
— Именно. Я успел фотографии у него посмотреть — вот и задумался — ответил лейтенант.
— А фотографические карточки не являются редкостью или признаком зажиточности. Потому что с них все вообще начинается — можно жить в хате с земляным убитым полом, есть одну картошку, но фотографическая доска, застекленная, в резной рамке — будет. Это ж родичи, факт — заметил ефрейтор.
— Я не о том. На его фотках ни одного красноармейца или краскома нету. А фоток много. Это меня настораживает.
— А другого выхода у нас нету. Если завтра вместо лекаря полицейских приведет или немцев — ему, гаду, первую пулю — хмуро сказал Бендеберя.
— Ладно, отдохнули, пора дальше двигать.
И действительно — двинули дальше.
Менеджер Лёха.— Как насчет по граммуле? — спросил Середа менеджера, упоенно копавшегося в трофейном добре в разумении найти что поесть на обед. При этом артиллерист и впрямь бултыхнул в бутыли опалесцирующей жидкостью.
— Не, неохота. Да и тебе, знаешь, тоже бы не стоило.
— Я свою меру знаю. И болит не так сильно, когда примешь. Да и тем двоим тоже лучше после сотки — кивнул в сторону палатки с ранеными и больными Середа.
— Ну, як скажеш — заявил твердо сержант, налил себе — и впрямь не так чтоб много — в колпачок от фляжки, не торопясь выбрал закусон в виде огурчика — и немедленно выпил. Потом налил столько же, но сам пить не стал, а отправился к раненому. Какое-то время провел там, потом вернулся в некотором недоумении, напевая себе под нос:
Служили два товарища, ага!
Служили два товарища, ага!
Служили два товарища в одним и тем полке,
Служили два товарища в одним и тем полке.
Вот пуля пролетела и — ага!
Вот пуля пролетела и — ага!
Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал.
Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал.
— Это ты к чему? — насторожился Лёха.
Середа, не переставая ныть свою странную песню вытряхнул на траву капли из кружки, напялил ее на фляжку, а бутыль запихнул аккуратно в вещмешок. Вид у него был невеселый.
Я дёрнул его за руку — ага!
Я дёрнул его за ногу — ага!
Я дёрнул его за руку — товарищ не встаёт.
Я дёрнул его за ногу — товарищ не ползёт.
Я налил ему водки и — ага!
Я налил ему водки и — ага!
Я налил ему водки, а он водку не берёт,
Я налил ему водки, а он водку не берёт.
— Да можешь ты мне ответить, чтоб тебя черти драли! — возмутился потомок.
— Усов этот — без сознания, похоже. Лежит весь мокрый, как мышь и не отвечает. И пить, соответственно, не может. И есть, как ты понимаешь, мой крылатый друг — тоже. А коли боєць не може ні пити ні їсти — це зовсім погано, дуже погано. Такие дела.
Из палатки донеслось какое-то злобное ворчание. По голосу — вроде на того раненного похоже, что все время ругался. Тут вроде бы что-то членораздельное донеслось, но тихо и Лёха не разобрал. Впрочем, Середа тоже не расслышал. Пожал плечами, аккуратно поставил мешок с бутыльей и пошел к ворчавшему что-то раненому. Потомок — из любопытства — тоже.
— Что? — спросил артиллерист, сунув голову в темноту.
— Через плечо! Ты чего распелся тут, зараза — зло, но тихо откликнулся из вонючего тепла раненый.
— Ну, тут можно. Мы посреди леса сидим.
— Тогда налей еще, не жидуй! И помоги на свет выбраться, черт бы тебя драл поперек!
Середа пожал плечами, залез в палатку весь, что-то там неуклюже делая одной рукой.
— Можешь перевалиться? Вот сюда. Давай боком потихоньку.
— Ногу помоги затянуть.
— Так?
— А каб ты вспух! Каб цябе перавярнула ды падкінула! — зарычал сквозь зубы раненый, но артиллерист на это никак не отреагировал, видно вошел в положение.
— Тяни плащ-палатку за углы, аккуратно — велел он Лёхе, вылезая наружу.
Тот потянул, не к месту вспомнив, что вот в каком-то кино про Штирлица говорилось, что женщина во время родов зовет маму на родном своем языке, а мужики рожать не умеют, потому, наверное, ругаются на родном, когда сильно больно.
— У, зараза, будь оно неладно совсем триста раз — затихающе рычал раненый, которому видно стало полегче. Он вертел головой, оглядывал полянку. Середа тем временем налил в кружечку еще порцию жидкого лекарства. Поднес лежащему с кусочком хлеба, на который водрузил пластик сала. Себе тоже добавил, но сала трогать не стал, обошелся соленым огурцом. Чокнулись, опрокинули.
— А старшине? — спросил раненый.
— Он здоровый. Ему не надо — ответил сержант.
— Вы сейчас так налечитесь, что даже и не знаю что — отозвался несколько растерянно Лёха.
— Не хвалюйся, дружа. Вельмі дрэнна напівацца падчас баявых дзеянняў… - очень добрым, наставническим тоном заявил раненый в задницу.
— Але ми напиватися не збираємося, тільки для знеболювання — подхватил с полуслова Середа.
— Алкаши чертовы — огрызнулся потомок, уже рассчитывая на выговор и от Семенова и от Жанаева, да и от новых знакомых тоже, когда обнаружат на полянке мертвецки пьяных раненых, да окачурившегося больного — и его, Лёху, посреди всего этого безобразия. Парочка пропойц тем временем приняла по третьей чарке, но к удивлению менеджера бутылку опять закупорили — хотя уровень и понизился — и засунули в мешок.
— Так вот ты нас раньше срока не хорони — строго сказал лежащий.
— Дык я и не думал вовсе.
— Лейтенантик этот — раз сказал, значит сделает. И лекаря достанет. Так что еще поживем, хотя бегать я, наверное, уже не буду. Отбегался. А вот воевать — еще повоюю. И песня эта…
Тут Половченя как-то сосредоточился и хрипловато, тихонько, но не фальшивя, продолжил эту странную песенку:
Я плюнул ему в рожу и — ага!
Я плюнул ему в рожу и — ага!
Я плюнул ему в рожу — он обратно не плюёть,
Я плюнул ему в рожу — он обратно не плюёть.
И тут я только понял, что — ага!
И тут я только понял, что — ага!
И тут я только понял, что товарищ мой убит!
И тут я только понял, что товарищ мой убит!
Середа не удержался и теперь они пели уже в два голоса, хоть и тихо, но красиво, с душой, чему немного мешали нелепые слова песни:
Я вырыл ему яму и — ага!
Я вырыл ему яму и — ага!
Я вырыл ему яму и товарища зарыл,
Я вырыл ему яму — сверху камнем привалил.
Земля зашевелилась и — ага!
Земля зашевелилась и — ага!
Земля зашевелилась, и товарищ мой встаёть!
Земля зашевелилась, и товарищ мой встаёть!
Закончили последний куплет несколько громче, чем бы нужно, но зато с воодушевлением:
Он руку подымает и — ага!
Он ногу подымает и — ага!
Он водку выпивает, прямо в рожу мне плюёть,
Винтовку забирает, и в атаку вновь идёть!
Лёха недоуменно пожал плечами и безразличным тоном заявил:
— Пока вы тут водку пьянствуете и безобразия нарушаете, наши товарищи идут, рассчитывая на обед. А обеда — нетушки. И даже примус нетоплен, товарищ артиллерийский Середа! И песни у вас какие-то дикие! Фернандель какая-то, а не песня!
— Да ладно — примирительно заявил сержант — зато мы подняли себе боевой дух!
И как ни в чем ни бывало завозился с готовкой, покрикивая на Лёху, чтобы тот принес воды, подал то то, то это. Как ни удивительно, но и раненый в задницу словно бы повеселел, лежал себе рядом, грыз зубок чеснока и давал разные советы.
Варили опять не пойми что из трофеев. В наобум открытой банке оказалась жидковатая фасолевая каша без ничего. Выбрали с такой же маркировкой на крышке еще четыре таких же. Немного подумав, сошлись на том, что стоит обрезать сало по краям, там где оно немного заветрилось и пожелтело. Его Середа обжарить ухитрился в крышке котелка.
Долго думали — делать с луком или нет, решили лук слопать сырым, организмы настоятельно требовали витаминов. Осмотрели колбасу. Пахло от нее завлекательно. Для вкуса отрезали несколько шайбочек и кинули к салу. Запахло головокружительно.
