Евгений Прошкин - Слой
Щелк.
– …столь болезненная реакция на неизвестное. Человек вообще склонен преувеличивать опасность в тех случаях, когда он не в состоянии прогнозировать дальнейшее развитие событий. Пословица «знакомый черт лучше незнакомого ангела» как нельзя лучше иллюстрирует…
Убавив громкость, Петр разыскал маленький FM-приемник, купленный Ренатом у соседей-наркоманов, и попробовал поймать что-нибудь легенькое. Во всем диапазоне слышалось лишь сухое потрескивание. Два десятка станций, в которых он всегда путался, словно сгинули.
Петр вернулся к телевизору и снова переключил ручку. На экране появилась белоснежная студия с белоснежно одетым Сидорчуком. Рядом с ним, за столом в виде огромной белоснежной гайки, сидел… Немаляев. Петр быстро покрутил колесико громкости – похоже, интервью уже заканчивалось.
– Если под политической программой вы подразумеваете некое заклинание, по произнесении которого мы погрузимся в сплошной мед и шоколад, то такой программы у меня, естественно, нет, – вальяжно сказал Немаляев.
Быстро сработали, подумал Петр. Нуркин еще теплый, а Сан Саныч уже в телевизоре.
– Что же есть, Александр Александрович? – Подобострастно спросил Сидорчук. – Что вы предлагаете в качестве первоочередных мер?
– Перепись населения. Многие люди изменились, они уже не те, кем их привыкли считать, и кем они себя считали сами.
– Вы имеете в виду э-э… всех заболевших?
– Они не более больны, чем мы с вами. То, что называют массовым психозом, на самом деле таковым не является. А перепись, или лучше – инвентаризация, нам нужна для того, чтобы выявить тех, кто находится не на своем месте.
– Александр Александрович, расскажите об этом чуть подробней.
– Пока рано, – таинственно произнес Немаляев. – Сейчас я могу обратиться только к тем, кого вы причисляете к заболевшим. – Он выпрямил спину и сосредоточился. – Друзья мои. Мы все разные. Мы всегда были разными, просто в нынешних условиях это приняло…
В коридоре задребезжал телефон, и Петр, чертыхнувшись, встал с дивана. Звонков он ни от кого не ждал, и в другой ситуации отвечать не стал бы, но сейчас ему почему-то подумалось, что это касается пропавшего Константина.
Звонила Настя.
– Петр? Привет. У меня к тебе вот, что. Я тут на твое Ополчение наткнулась…
– Какое Ополчение? – Удивился Петр.
– Народное, какое еще. Банда – человек пятьдесят, или больше. Они мне номерок записали, хочешь – звякни. Главный у них по кличке Пулемет. Я, как услышала, сразу поняла: отморозки, крутых из себя корчат. Ну, а ты сам решай. Телефон пишешь, нет?
– Да, да! – Спохватился он.
Петр нацарапал на жирных обоях семь цифр и, сердечно поблагодарив, повесил трубку.
Когда он вошел в комнату, интервью с Немаляевым уже закончилось. Дикторша объявила, что это был экстренный выпуск, переданный в связи с массовыми волнениями.
Еле прочитав собственные каракули, он набрал номер и затанцевал от нетерпения. Пулемет. Надо же, Насте не понравилось. Потому, что она овца. «Отморозки»! Отморозки – это у Зайнуллина, а у Пулемета люди достойные. Не лучше, конечно, чем были в его собственной сотне, но тоже ничего. А что до клички – просто его зовут Максим. Вот и все.
Максим поднял трубку после одиннадцатого гудка.
– Здорово, сотник! – Заорал Петр. – Тебя когда перекинуло?
– Чего?.. Ты кто?
– Еремин я, Еремин!
– А-а… чего надо? – Недовольно спросил Пулемет.
– У тебя, наверно, мозги еще не вправились. Я Еремин, сотник. Ты же меня знаешь!
– Знаю, знаю. Зачем звонишь, Еремин?
– Пулемет, ты не оклемался еще. Ты въехал – кто ты и где ты? По-моему, нет.
– Я в курсе, Еремин. И парни тоже. Так что держись от меня подальше. Вместе со своей сотней. Сколько вас тут?
– Нас двое.
В трубке раздался дружный хохот – видимо, с ним общались через встроенный динамик.
– Нас двое, Пулемет, но это не значит, что твоя половина сотни…
– Не половина, Еремин, – мрачно сказал он. – Мы здесь все. Причину объяснять не надо?
– Ну-ка…
– Кто-то уничтожил Ополчение. Кто-то из твоих, Еремин.
– Не может быть.
– Он заложил больше ста человек, прокуратура пошла по цепочке, в итоге…
– Этого не может быть! – Крикнул Петр.
– Ты ручаешься за каждого?
– А ты?
– Я – нет, – признался Пулемет.
– И я тоже… Послушай, я был здесь! Я в этом слое вообще первый!
– Да он Петр Первый! – Сказал кто-то рядом с Максимом, и народ опять захохотал.
– Все, что здесь сделано, – сделано нами, – быстро заговорил Петр, глотая обиду. – Черный список, Нуркин… Вы пришли на готовое! Здесь и без вас…
– Лично я предпочел бы жить там, – оборвал его Максим. – Но кто-то из твоих поставил всех нас к стенке. Ты был уже покойник, но ответственность все равно лежит на тебе. Так что постарайся спрятаться поглубже. И запомни еще одно: если до меня дойдет, что ты к этому хоть как-то причастен, я тебя, Еремин…
Петр разъяренно бросил трубку и, врезав ногой по хлипкой стенке, пробил ее насквозь. Если б они знали, как дорого он заплатил за смерть Нуркина! Пожелай Немаляев видеть не Костю, а его самого, Петр не стал бы и думать. Нуркин, верхняя строка в черном списке… да что там список! Нуркин – реальная опасность. Там, здесь, где угодно. Вернее, был опасностью. Теперь – нет. Благодаря ему, Петру Первому. Ха-ха, смешно. А это быдло – «спрячься поглубже»…
Петр ударил по стене еще раз, но дырки не получилось. Злость постепенно переходила в ненависть, а это чувство адреналином не кормило, оно было куда тоньше.
Он поймал себя на том, что ищет записку от Рената. Телефон Зайнуллина и компании оказался на кухне, там, где Петр его и кинул. Разгладив смятую бумажку, он принялся накручивать медлительный диск.
– Ренат? – Нервничая, спросил он.
– Щас позову, – ответили на том конце.
Прежде, чем Ренат подошел к аппарату, до Петра донесся спор Зайнуллина с кем-то из подчиненных:
– На хер мне этот осел?
– Позвонил же…
– Скажи, меня нет.
– Я уже сказал, что есть.
– Вот, сука, неймется ему! Типа у меня дел больше никаких, с говном со всяким… Петруха? Чего хотел? – Спросил в трубку Ренат, не меняя интонации.
Петр молча положил палец на рычаг.
Постояв с минуту, он сорвал телефон и швырнул его на пол. Петр топтал его ногами до тех пор, пока на черном паркете не осталась горсть пластмассового хлама.
Покончив с телефоном, он вбежал на кухню и распахнул дверцы мойки. Схватил тарелку, размахнулся и… поставил ее на место.
Нет, так не годится. Бить посуду – это бабья истерика. Он заставил себя сесть на табуретку и выкурить две сигареты подряд. Ну вот, уже лучше. Он снова успокаивался, на этот раз – неторопливо и основательно, до полного окаменения.
