Люциус Шепард - Жизнь во время войны
– Как-то ты слишком тихо улизнула.
– Хочу посмотреть церковь.
Роза в глазу показалась Минголле – и уже не в первый раз – автографом Сотомайоров, хитрой рекламой их власти и глупости.
– Ты кто вообще? – спросил он.
– Никто.
– На хрена мне твоя философия! Я хочу знать, что ты делаешь... на кого работаешь.
Корасон смотрела бесстрастно.
– Я тебе не доверяю, – предупредил Минголла. – Так что лучше говори.
– Если надо что-то узнать, – сказала она, – почему бы тебе просто не посмотреть в меня? Ты же сильный, тебе все можно.
– Уже смотрел. Кажется, испугалась.
– Еще на лодке, – пояснил Минголла. – Раза два, для проверки. Вроде бы все нормально. Но я мог что-то пропустить. Ловушки. Приказы. То, о чем ты не знаешь сама.
– Если не знаю сама, то зачем ты меня спрашиваешь? – Она потянула на себя дверь. – Пойду я лучше.
Вслед за ней Минголла зашел в неф, остановился у каменной купели, и они повернулись лицом друг к другу. В полутьме казалось, будто роза парит в глубине головы Корасон, а кончик перекинутой через плечо косы терялся в чернильной тени.
– И все-таки рассказала бы ты о себе, – попросил Минголла.
– Не волнуйся,– сказала она,– Ничего я твоему Тулли не сделаю.
– Мне интересно, что ты вообще делаешь?
– Просто живу.
Минголла задумался над этим минималистским ответом, сравнил Корасон с Нейтом, доном Хулио и Амалией. Вполне возможно, она, как и все эти люди, была сломанной игрушкой, а эта страсть к минимализму служила уловкой – одной из тех, которыми Исагирре так любил снабжать свои творения. Но Минголла не был в этом уверен, и судить окончательно не позволяла совесть: нельзя что-то затевать из-за одних подозрений, особенно когда дело касается женщины Тулли.
Корасон толкнула внутреннюю дверь, Минголла шагнул следом и едва не задохнулся от густого запаха фекалий. Хрюканье, кудахтанье. Он хотел уже о чем-то снова спросить Корасон, но тут заметил, что алтарь освещен четырьмя канделябрами: островок света плыл в темной пустоте, в центре его находился филигранный серебряный крест, достаточно большой, чтобы на нем можно было распять грудного младенца. Над головами зашелестели крылья, а за спиной раздался лязг – входную дверь закрыли на засов. Совсем рядом шаркнули по грубому камню башмаки, кто-то чуть не выхватил у Минголлы автомат. Ничего не получилось, башмаки протопали прочь, и Минголла нырнул за церковную скамью. Пробуравив темноту, он нащупал несколько сознаний. Примерно дюжину. Можно было их оглушить, но он не хотел раскрывать перед Корасон карты. Минголла выстрелил в воздух.
– Не надо! – Корасон схватилась за автомат. – Там ничего страшного. Я чувствую.
Он оттолкнул ее и выстрелил еще раз.
– Дайте свет! – крикнул он. – А не то всех перестреляю!
– Прошу тебя! – взмолилась Корасон.– Неужели ты сам не чувствуешь? Там не опасно.
– Не стреляй! – Голос неподалеку от алтаря говорил по-английски.
– Тогда зажги свет, черт подери!
– Сейчас, сейчас... минутку.
...Дэвид...
Голос Деборы у него в голове.
...все в порядке... не лезь...
...что происходит...
...пока не знаю...
...Дэвид!..
...погоди...
– Эй ты, давай-ка пошевелись,– крикнул Минголла.
– Секунду можешь подождать?
Голос, вдруг дошло до Минголлы, говорил по-американски... и не просто по-американски. Отчетливый нью-йоркский акцент.
Тусклый желтый свет полился из настенных ламп, оставив в темноте сводчатый потолок, и, хотя Минголла ожидал чего-то подобного, царившее в церкви жуткое разорение его ошеломило. На полу соломенные циновки, кучи навоза, скамейки заляпаны птичьим дерьмом. Под потолком кружили ласточки: лавируя между тяжелыми распорками, они выскакивали на свет и тут же исчезали. В центральном приделе разлеглись две свиньи, черный петух выклевывал что-то из забитого грязью стыка между камнями, а вдоль алтарного ограждения прогуливался козел. Людей видно не было, но Минголла знал, что они прячутся за скамьями.
– Господи! – воскликнула Корасон.
В проходе у восточного алтарного придела показался одетый в черную рясу священник и, секунду поколебавшись, направился к ним. Тощий, седые волосы достают до плеч. Такого странного человека Минголла еще не встречал. Молодые и гладкие черты лица сочетались в нем с морщинистой и складчатой кожей шестидесятилетнего старика; он был похож на загримированного актера. На шее у священника висело ожерелье из белых камней с нацарапанными на них символами – скорее всего, четки.
– Прошу вас,– сказал священник.– Вам нельзя здесь оставаться.
Минголла повел автоматом вдоль скамеек.
– Пусть встанут.
– Они боятся,– сказал священник,– Это всего лишь девочки.
– Не так уж и боятся, – возразил Минголла. – Чуть автомат не отобрали.
– Они защищали меня. Минголла снова качнул оружием.
– Пусть встанут.
Священник сказал несколько слов по-испански, и одна за другой девушки поднялись на ноги. Молодые, не старше двадцати лет, некоторые беременны. В белых полотняных рубашках. Смуглая кожа, черные волосы и стоические лица – они были похожи, как сестры.
– Что здесь происходит? – спросил Минголла.
– Ха! Рассказать?! – Корасон ткнула пальцем священнику в лицо. – Уебок морочит девчонкам головы и лазит под юбки.
– Это не так...
– Не ври! – крикнула Корасон. – Меня вырастили такие же ублюдки, как ты. Блядская Католическая церковь ебет людей с первого своего дня!
– Я не стану отрицать... – начал священник.
– Еще б ты отрицал, сука! – Корасон отступила назад.
Преувеличенный гнев Корасон заинтересовал Минголлу даже больше, чем объяснения священника, однако он сказал:
– Дай ему договорить.
– Я не стану отрицать, что Церковь допускала эксцессы, – продолжил священник. – Однако еще с довоенных времен мы стоим на стороне народа.
Корасон фыркнула.
– Уверяю вас, я не злоупотребляю невинностью этих девушек. – Он беспомощно развел руками. – Здесь что-то происходит... что-то невероятное. Мне трудно объяснить.
– Еще бы, – подтвердила Корасон.
– Кто отец? – Минголла указал на одну из беременных девушек.
– Я, – ответил священник. – Но...
– Что я тебе говорила! – Корасон подошла вплотную к священнику. – Это же святые люди... Ебут все, что шевелится. Женщин, мальчишек. – Она задела носом лицо священника. – Козлов!
