Андрей Кокоулин - Фотография на память
Андрей Игоревич зачем-то стукнул урну носком туфли и пошел обратно в офис. Он слегка сутулился. Сквозь редеющие волосы просвечивал кружок лысины.
Хороший мужик, подумалось Вадиму. Раньше как-то не замечалось, а сейчас… Или раньше я вообще ничего не видел? Ведь и советовался он со мной, и пили несколько раз вместе.
Алька, я был слепой хомяк?
В отделении банка через улицу Вадим нагнулся в окошко к знакомой операционистке.
— Тома, здравствуйте.
— Здравствуйте, — улыбнулась Тома.
У нее было усталое лицо и легкие тени под глазами.
— Я хочу пополнить счет и конвертировать всю сумму в евро.
— Сумма пополнения?
— Пятьсот.
Тома кивнула.
— Паспорт, пожалуйста. Номер счета или договора помните?
— Нет. Сейчас…
Он полез за телефоном, в записной книжке которого были цифры счета.
— Не надо тогда, — сказала Тома, — я по фамилии.
Он глядел на нее, пока она искала его данные, пока печатала заявление на взнос и приходный ордер. Она чуть морщилась, и на виске у нее трепетала жилка.
— Всю сумму будете конвертировать?
— А сколько там?
— Со взносом будет два миллиона тридцать шесть тысяч двести семь рублей.
Она выжидательно подняла на него глаза.
Ему подумалось: ей за тридцать. А кольца нет, не замужем. И голова, наверное, раскалывается. И вообще…
— Все будет хорошо, — мягко произнес Вадим. — Все образуется.
— Спасибо.
— Мигрень?
— И это тоже, — вздохнула Тома. — Так сколько будете конвертировать?
— А ровно на пятьдесят тысяч хватит?
Тома пощелкала кнопками калькулятора.
— Да, даже останется.
— Тогда ровно пятьдесят. Нет, пятьдесят сто. Я же смогу ими воспользоваться с карточки?
— Конечно.
— А перевести заграницу?
Тома кивнула.
— Вы пока вносите, — она подала ему бланки, — распишитесь там, где галочки, и в кассу, а потом с корешком ко мне.
В кассе пачка пятитысячных банкнот лишилась резинки и была спорым шелестом пересчитана счетной машинкой.
Кассир хлопнула печатью по ордеру.
— Все верно.
Вадим вернулся к окошку.
— Вот, — он выложил корешок. — Может вам цитрамончику?
— Уже, — сказала операционистка и наклонила голову. — Вы какой-то странный сегодня.
— Почему?
— Обычно все буклеты разглядывали.
— Изменился. Наверное…
Вадим вспомнил Альку (забыл о ней, сволочь?), и, видимо, у него что-то случилось с лицом, потому что Тома обеспокоенно привстала:
— У вас все в порядке?
— Да, — выдавил он, — да.
Подписав документы на конвертацию и узнав, что банковский перевод стоит от тридцати пяти до пятидесяти долларов, он попрощался.
— Извините, — сказал, — я, может, еще забегу.
Надо было снова ехать к Скобарскому.
На мгновение собственные усилия показались ему бессмысленными, зряшными. Господи, завопил внутри голосок, да кто тебе этот Олежек? Никто!
А деньги? Это же твои деньги! Ты, вот так, всего себя! Чужому!
Но Вадим скрипнул зубами, и голосок умолк. Деньги. Казалось бы, почти четыре года копил, а жалко не было. Совсем. Даже смешно.
Алькины фотографии царапались в нагрудном кармане.
А вдруг? — с исступлением думалось ему. А вдруг? Что-то произойдет, что-то сложится, нет, конечно, не оживет, но вдруг…
До Скобарского, впрочем, быстро добраться не получилось. По дороге к автобусной остановке от голода скрутило живот так, что пришлось заползти в первое попавшееся кафе. Три ступеньки вниз, полутемный зал.
Что-то играло, ватно обкладывая уши. Тынц-тынц, дэнц-дэнц.
Он опустился за стол, накрытый квадратиком салфетки, закрыл глаза, успокаивая режущую боль. Умереть сейчас было бы некстати.
У него еще Скобарский. И остальные фотографии. И обещание Андрею Игоревичу. Нет, подумалось, надо жить. Похлебать бы только чего-нибудь жиденького.
— …азывать? — прорвалось сквозь тынц-тынц к нему.
— Чего?
Официантка, молодая девчонка в темном костюме с бейджиком "Кристина" на груди, наклонилась к уху.
— Заказывать будете?
— Да, если можно, суп.
Официантка щелкнула жвачкой во рту.
— Есть солянка, есть борщ. Горячие блюда ждать полчаса.
Дэнц-дэнц.
— Борщ.
— Второе, салаты?
— Салат. Какой-нибудь простенький.
— Греческий?
— Давайте.
Официантка повернулась и уплыла в полутемный грот кухни.
Да, подумал Вадим, остальные фотографии. Если все не просто так, то каждый снимок — это этап, ступенька.
И двадцать пятое — тоже не просто так, а крайнее число.
Он лихорадочно выскреб снимки из кармана. Скобарский — ясно, а Вика? А Егорка и Вовка? А непонятно кто с куском плеча?
Так, Вика. Тут надо найти крышу. Вид с крыши. Видимо, крыша и важна. Или я ее на крыше увижу, или еще что.
А если по порядку? Вадим наморщил лоб. Скобарский был точно первым. Плечо точно последним. Предпоследним — новостной щит.
Дети или Вика были вторым снимком?
Освещение, слишком зыбкое, не позволяло разглядеть на снимках детали, которые могли бы это прояснить. Вадим напрягал зрение, но даже дата, и та размазывалась.
Нет, умирать рано. Хотя, конечно, тоже предательство. Как решение побриться. Хотел — и самого себя предал.
Вот такой я, Алька, предатель.
Официантка Кристина принесла корзинку с хлебом.
— Пить что-нибудь будете?
— Сок.
— У нас пиво есть. Свежее.
— Да нет, — Вадим качнул головой. — А спросить тебя можно?
Кристина кокетливо улыбнулась.
— А о чем?
— Вот было бы у тебя два миллиона, ты бы отдала их незнакомому человеку?
Взгляд официантки ушел "в себя".
На несколько секунд она застыла манекеном — один только палец механически накручивал завиток прически.
Щелкнула жвачка.
— Не-а, — оживая, сказала Кристина, — с какой стати?
— А вдруг он болен?
— Ну, у него же родственники, близкие есть. Это вообще не моя проблема.
Вадим повертел попавшую под руку салфетку.
— Я тоже так думал. Недавно. Только передумал.
— Да ну вас! — раздражилась Кристина. — Голову морочите! — Она загнула пальцы с перламутрово-розовыми ноготками. — Греческий салат и суп, так?
— Да.
За супом тоска по Альке вдруг накатила с такой силой, что он замер над тарелкой, зажмурившись, окаменев, раскрошив хлеб в кулаке.
Он представил ее, сидящей напротив: "Вадим, ну, улыбнись. Ну что у тебя все время такое лицо, будто все вокруг — личные враги".
— Не знаю, Алька, — сказал он.
Тынц-тынц. Дурацкая музыка. Сбила, вытолкнула в живой мир.
