Андрей Кокоулин - Фотография на память
Не чувствуя вкуса, он заставил себя проглотить пять или шесть ложек борща, но на большее его не хватило. К салату и вовсе не притронулся.
Я не могу без тебя, Алька.
Почему все так? Почему в один момент жизнь летит вверх тормашками? Почему жизнь превращается в смерть?
Ответа не было.
Вернее он был: такое случается. Из семи миллиардов сто или двести тысяч умирают ежедневно. Да, такое случается.
По старости, по болезни, от оружия и стихии. Наконец, под колесами автомобиля, который выезжает на тротуар.
Фотографии смотрели на него. Казалось, все они подслеповато щурятся — и Скобарский, и Вика, и мальчишки. Лишь человек, от которого имелось одно плечо, отвернулся.
Оставив триста рублей, с чаевыми, с запасом, Вадим выбрался на улицу.
Живот утих. Он стал очень неприхотлив в последнюю неделю. Но вместо ожидаемой сытости пришла тягучая усталость.
Даже думать стало тяжело. Домой бы. Домой.
Кое-как Вадим доплелся до остановки, встал там, в изогнутых прозрачных стенках, будто в аквариуме.
Зачем все?
Ходить, улыбаться, разговаривать, есть, вообще что-то делать, когда в этом нет ни смысла, ни надежды, ни даже упокоения. Одна рутинная повинность, глупое нежелание тела и ума прекратить существование.
Вот разгадает он фотографии, и тогда…
Автобус все не шел. Одинокая нашлепка объявления предлагала посетить выставку экзотических рыб. Вот спасибо…
Странно было себя чувствовать выпавшим из привычного мира и смотреть на него со стороны. Как из-за стекла. Той же рыбой экзотической.
Все куда-то бредут, едут, листья летят, обертки катятся, стекла блестят, солнце висит, ветер качает ветки и гонит рябь по лужам.
Мир движется. В пространстве, во времени, в людях.
Но без Альки. И в этом самая-самая горечь его. Сентябрьская и постоянная. Мир-без-Альки… И где в нем он тогда? Есть ли ему место?
До Скобарского Вадим добрался почему-то уже в сумерках. Пешком. Ни где пропадал, ни что делал — сам себе сказать не мог. Лакуна в памяти, темнота в глазах.
Ноги были мокрые до колен, левая ладонь ободрана, стробоскопическими вспышками врывались в мозг то какая-то раскопанная канава с лежащей на дне трубой, то качающиеся на бегу крыши, то небритое лицо за стеклом овощного ларька.
Собственно, он и обнаружил себя уже в подъезде, перед дверью с жестяными единичкой и пятеркой. Рука поднята, палец на звонке.
Фотографии, слава богу, пусть и помялись, но никуда не исчезли. Фотографии — были.
— Кто там? — в голосе Скобарского слышались нотки раздражения.
Вадим сообразил вдруг, что слишком долго давит на кнопку.
— Я. Я приходил к вам утром.
Он прислонился к дверной филенке лбом. Устал. Совсем устал. Как еще домой добираться?
— Погодите, — услышалось сквозь.
Звякнула цепочка. Дверь поползла, царапая щеку. Вадима повело вместе с ней, за нее, к щиткам, к надписи на стене: "Верка — дура".
— Где вы?
Скобарский выглянул — унылый нос под испуганными глазами.
— Здес-сь, — сказал Вадим из угла. — Помогите?
Скобарский моргнул.
А затем выступил на площадку перед дверью, в той же футболке, в тех же мятых брюках, но без пиджака, и ловко притянул Вадима к себе.
— Вы пили?
— Нет.
— Вы зачем? — зашептал Скобарский. — Уже поздно.
Вадим, соглашаясь, кивнул.
— Да, я не рассчитал. Я думал, приду раньше.
Он обнаружил, что его колотит.
— Что ж вы серый-то такой? — встряхнул его Скобарский. — У меня там внук, я не могу еще и с вами…
— Извините, я просто не ел уже… Вернее, ел…
— У меня нет. У меня одно пюре!
— Картофельное?
— Фруктовое. Яблочное. Детское. Понимаете, детское!
— Если можно…
Вадим чуть не вывалился из рук Скобарского, и тот, обиженно дыша, сначала поймал его вторично, а затем потащил в квартиру.
— Господи, что же вы! Сюда. Снимайте обувь.
Вадим кое-как выдернул одну ногу из ботинка.
От носка на полу осталось мокрое пятно. Сразу стало видно, что пол — грязный.
— А я жить не хочу, — сказал Вадим.
— А я хочу! — зашипел Скобарский ему в лицо. — Я хочу! Потому что у меня внук! Вы понимаете? Если вдруг что-то… — он задохнулся, глаза его сверкнули. — Но этого не будет! Вы понимаете? У меня еще есть силы, есть квартира…
Вадим качнулся.
— А Верка — дура.
— Какая Верка? — удивился Скобарский.
— Там на стене написано… — сказал Вадим, пытаясь стянуть второй ботинок.
И выключился.
Затмение случилось коротким. Где ты, Алька?
Он очнулся от стукнувшей в зубы ложки, открыл рот, и на язык и в горло потекло холодное, сладкое, с кислинкой.
Пюре?
— Дядя умер? — услышал он.
— Нет, видишь, глотает? — сказал над ухом Скобарский.
Вадим открыл глаза и увидел заглядывающего в лицо мальчика. Серьезного, хмурого. Пальчиком тот поколупал царапину на его руке.
— А он ложку не проглотит?
— Нет, — ответил Скобарский. — Все, иди ложись. Тебе уже давно пора спать.
— А дядя тоже будет спать?
— Да. У себя дома.
Скобарский поднес новую порцию пюре, и Вадим послушно ее проглотил. Обслюнявленная ложка звякнула о стекло баночки, скрипнули пружины, старик, вздохнув, поднялся и подал мальчику руку:
— Пошли.
Вадим проводил их взглядом.
Слабосильная лампочка под потолком светила так, что скрадывались углы, а пол и стены казались зыбкими. Видимо, она была в родственных отношениях со светильником в кафе.
Вадим попробовал сесть.
Комната поплыла, аттракционом раскручиваясь вокруг него, но вцепившись в оказавшуюся под рукой алюминиевую трубку раскладной кровати, ему удалось ее остановить.
Во рту таял яблочный вкус.
Куртки нет, ботинка нет, даже носка одного нет. Мокрые штанины облепили икры. Почему мокрые? И носок мокрый.
Он посмотрел на него с недоумением.
— Извините, — прижимая клетчатый плед к груди, встал перед ним Скобарский, — вы откуда… Вам что надо от меня?
— Ничего, — сказал Вадим.
— Вы понимаете, что я могу вызвать мили… полицию? Я думал, что вы по объявлению. Но теперь я даже не знаю…
— Извините, — Вадим привстал, — я пойду. А то действительно…
— Куда пойдете? — Скобарский подал ему плед. — Вы в таком состоянии уйдете куда-нибудь в никуда. А мне отвечать.
Вадим накинул плед на плечи.
Стало теплее. Вряд ли от пледа. Просто стало теплее.
— Спасибо.
Скобарский подтянул стул.
— Вам сколько лет, молодой человек?
— Двадцать восемь.
— У-у! — всплеснул руками Скобарский. — И уже не хотите жить?
