Андрей Кокоулин - Фотография на память
Раздвоенность не исчезла даже когда Вадим мотнул головой.
Несколько шагов. Две канавы, четыре контейнера, две полуразвалившихся стены, две эстакады. Правда, с эстакадами не все было гладко — на одной вместо горбатого "москвича" стояли "жигули".
Странно. Будто две версии мира. Почти не отличимые, но все же разные. С Алькой и без Альки? Или это и есть настройка?
Вдалеке подрагивали силуты одинаковых высоток.
Все равно, домой, домой! Вадим заковылял между двойниками. Десять метров по тонкой разделительной линии. Двадцать. Одиннадцатый-б. Одиннадцатый-а. Замаячила площадка с мальчишками и зеркальное ее отражение, замаячила щель. Одна.
В спину неожиданно дохнуло холодом.
Вадим обернулся, и на его глазах со звуком лопающегося мыльного пузыря слиплись липы, слиплись два гаража в один, слиплась тропа и камни, и одуванчики, и облака, и листья, и доски, и надписи, и сам свет.
Хлоп. Хлоп. Хлоп. Все ближе и ближе.
В хлопках чувствовалась неотвратимость. Хлоп. Две канавы в десяти метрах сложились в одну. А одного его во что сложит? В ничто?
Вадим побежал.
Он почти успел добраться до площадки, когда очередной хлопок произошел впереди, два железобетонных столба стремительно соединились в один, и этот, единственный, выступил ему навстречу — ни свернуть, ни затормозить.
Удар пришелся в скулу и в грудь. Влет.
Воздух вышибло из легких, резко дернуло глаз, боль сверкнула молнией. Вадим упал. Но прежде, чем потерять сознание, услышал, как над ним, будто издалека, говорят мальчишки.
— Ух ты, — сказал один, — мужик в столб, с разбегу! Видел?
— Не-а, — ответил второй.
— И я, блин, не снял…
— Он просыпается?
— Кажется, да.
Голоса были тихие, на грани слышимости. Голоса проникали сквозь пленку забытья и тянули его из вязкой, тесной, ограниченной темноты.
Один голос он, кажется, когда-то знал.
— Смотрите, у него глаз!
— Девушка, вы бы убрали фотоаппарат.
— Я хочу снять момент пробуждения.
— Что?
Вадим рванулся из темноты и из постели. Всколоченный, перебинтованный, с левой, упрятанной в гипс рукой.
— Алька!
— Блин, кадр мне испортил.
— Алька.
Он облапил Альку, неуклюже, как смог, прижал к себе. Вот она, господи, вот она, рядом. Живая. Теплая. С "Никоном", больно упершимся в живот. Пахнущая горьким сентябрем и чем-то весенне-цветочным. В джинсах и толстом сером свитере. Том самом, с белыми галочками.
Живая.
Ему сделалось так хорошо, так светло и спокойно, что он едва не поверил, что это сон. Жалко, если бы это был сон.
— Ущипни меня, — попросил он Альку.
— Так? — отстранившись, Алька ущипнула гипс.
— Нет, по-настоящему.
— Пожалуйста. — Щеку куснуло. — Доволен?
— И поцелуй.
Серые Алькины глаза сощурились.
— Десять дней бегал, а теперь целуй тебя, да? Помнишь, ты позвонил? Меня тогда еще какой-то идиот…
— Десять? — выдохнул Вадим.
— Да!
И Алька, железная Алька, которая могла загнуть трехэтажный, шмыгнула красным носом.
А затем упала ему на перебинтованное сердце, уткнулась мокрым лицом, задышала слезами и обидой. Вовсе не железная и совсем родная.
— Ну что ты.
Вадим гладил высветленные волосы и смотрел, как они подрагивают и темнеют на солнце.
— Обгорел, руку сломал… — шептала, успокаиваясь, Алька под его ладонью. — Живого ж места нет… Что ты делал-то?
— Спасал.
— Кого?
— Тебя. Себя. Больше тебя, Алька.
— И как?
— Кажется, удачно, — Вадим улыбнулся.
— Еще лыбишься тут…
— Хомяк?
— Нет, — сказала Алька, утирая глаза, — хомяки такими худыми не бывают.
— А где я?
— В палате, в травматологии.
— Все десять дней?
— Нет, до вчера ты бегал где-то. И набегал вот.
Вадим покрутил звенящей головой.
Койка. Рядом, в метре, вторая, пустующая, заправленная тонким одеялом грязно-зеленого цвета. Между койками — тумбочка, на которую Алька выложила пакет с апельсинами, непременный для посещения больных. В бежевую шершавую стену вмурован пятачок радиорозетки.
За сидящей на стуле Алькой, вполоборота стояла медсестра. Лицо ее было задумчиво-отстраненным. Через секунду она, чему-то кивнув, тихо вышла.
— Эх, Вадимка, какой ты все-таки кадр загубил! — оживилась Алька, повернув к нему экранчик фотоаппарата. — Это же не пойми что.
Вадим подхватил, приближая, "Никон".
На экранчике помимо грязного стекла, подоконника и угла подушки срывалась за край кадра пробудившаяся фигура, часть загипсованной руки, всколоченный затылочный вихор.
— Удалить?
— Нет.
Вадим поднял глаза на Альку.
Он вдруг понял, что все складывается так, как и должно сложиться, все замыкается, сходится, завершает движение во времени, последняя фотография становится первой, и вот оно, вот, двадцать пятое число горит в уголке.
На этой фотографии — он сам.
— Алька, — сказал Вадим, ощущая, как, всколыхнувшись, страшная память о четырнадцатом сентября, распадается, умирает окончательно, — сможешь сделать еще четыре снимка?
— Это важно? — спросила Алька.
Вадим кивнул.
— Это люди, которые мне помогли.
— Хорошо, — сказала Алька и придвинулась. — А я еще вот что сняла. Случайно. Ну совершенно. Вообще — чума!
И она, смеясь, показала ему фото с телефоном спасения на мутном рекламном щите.
© Copyright Кокоулин А. А. ( [email protected])
