Михаил Белозеров - Железные паруса
Он расчистил место для сошек, смахнул пыль с прицельной рамки, отмечая, что сделал это скорее машинально, чем по необходимости, потому что любил свой пулемет и относился к нему с уважением. Последние дни Он обходился без напарника. Одного убило то ли неделю, то ли две назад еще перед рекой, второго ранило осколками своей же «феньки». Провел ладонью по ленте, проверяя, как села крышка на нее, посмотрел в амбразуру. Перед ним лежала полоска длинного и голого, как лунный пейзаж, склона. Где-то по этому лунному пейзажу двигались редкие цепочки пехоты — такие крохотные и безобидные, как муравьи, и два «абрамса», которые Он вначале не видел, а только слышал их утробное ворчание. Потом один танк стал кромсать брусчатку набережной, а второй пропал в ложбине перед разрушенным мостиком, откуда его прошлый раз пытались выкурить огнеметчики. С вершины холма начинали бить батальонные минометы и пулеметы крупного калибра, и тогда вся местность ощетинивалась огнем. Он тоже, немного погодя, начинал стрелять короткими очередями, не позволяя тем, в песочно-зеленоватой форме, пройти рубеж между двумя неприметными выпуклостями на местности: от правого склона входа в овраг, который оставался для него невидимым, и излучины реки, текущей через город, который они обороняли так долго, что и не помнили, когда это все началось, и не знали, когда это все закончится.
На этот раз атака оказалась серьезнее — то ли танки пристрелялись, то ли подобрались гораздо ближе, потому что, не дойдя до искромсанных ив и кустарника, стали прицельно бить по холму, а пехота залегла и выучено передвигалась короткими бросками, не показываясь в его секторе и ожидая, когда танки завершат свое дело. Когда Он нажимал на курок, пулемет трясся, тряслась коробка с лентой, и вылетающий из ствола огонь на мгновение заслонял панораму. Дымок от выстрелов уносило вбок. Расстреляв две ленты, Он вдруг понял, что среди грохота боя привычный звук выстрелов справа пропал. И боясь самого страшного, рванул туда по битому кирпичу и пыли, твердя рефреном: "И пока ничего-ничего не случилось. Я вчера еще помню, что жизнь мне приснилась. Этой осенью стала она." Добежал до крайней амбразуры, занял место правого флангового, от которого из-под кирпичей остались торчать только ноги, сунул ствол в развороченную амбразуру и успел как раз вовремя, потому что противник оказался так близко, что Он различил пуговицы на его одежде. И не успев даже прицелиться, очередью уложил его наземь, радуясь тому, что вовремя перезарядил обойму и что в течение нескольких минут даже при таком темпе ему не надо будет думать, что кончится лента. А две-три минуты в бою — это много.
«Бух-бух» — перед нападающими взорвались мины. Воздух чертили пущенные из подствольников гранаты. Потом полыхнули огнеметы Сереги Чибисова и Влада Ширяева. Потом Он мельком увидел бегущих друзей по направлению к «абрамсам». Потом стрелял почти вслепую, прикрывая их, и расстрелял все патроны — у него просто было шестое чувство на пустые магазины. Потом, улучив момент, высунулся, чтобы разглядеть левую часть склона, но ничего не увидел, кроме стены огня и дыма, и уже собирался рвануть в ту сторону, как вдруг ему показалось, что атака выдохлась — наступила звенящая тишина. Вдогонку ей бахнул миномет, и мина, свистя, улетела за реку. Только на склоне, усыпанном осколочными лентами, еще чувствовалось какое-то шевеление, затем раздались одиночные выстрелы, и все окончательно замерло. Потом «тик-тик» — Он услышал, как работает стабилизатор наведения лазерной бомбы. В следующее мгновение холм вздрогнул, приподнялся над равниной, над городом и рухнул в реку.
Сразу становится трудно дышать, словно воздух приобретает свойство сиропа. Он был червем, личинкой, корчившей от боли, задохнувшимся, оглохшими. Так ему казалось. С разорванным нутром, заживо погребенным, ползущим к свету. Прежде чем умереть, успел сделать вдох. То ли кашляя, то ли рыдая в своей могиле, вдруг выкатился, не ощущая боли, по ужасно мягкому склону и проклял дым, забивающий легкие. Его товарищи тоже выбирались из разбитого холма, выкрикивая или шепча те слова, которым мама не учила с детства. "Люби всех нас, Господи, тихо, люби всех нас, Господи, громко": молил Он словами песни.
И нет у него ни сил, ни чувств, одна усталость, граничащая с безумием. И танки больше не стреляют. Нет мужества даже думать, хотя Он знает. Господи! Он же знает, чьих рук это дело, — тех, кого он больше всего любил и доверял: Сереги Чибисова и Влада Ширяева. Ему хочется сказать об этом, напомнить, закричать, что они не дожили до этого мягкого, зеленого склона. Но что-то сковывает его лицо, делает мышцы деревянными, бескровными, а по щекам бегут слезы. Он хочет пойти и посмотреть вместе со всеми, понимая, что именно с этого мгновения все течет не так, как было. А как было, Он не помнит.
Они стоят или сидят, с удивлением разглядывая древний город, разбитые купола, больше похожие на кроны деревьев, блестящую реку и девственно чистый занавес осеннего леса за ней. Спускаются с холма, как толпа подростков, идущих на рыбалку. Они еще не знают, что произошло разделение. Разворачиваются цепью, разглядывая лежащих на склоне и в парке, среди которых нет ни живых, ни раненых. Всех-всех: в широкополых панамах, в странной форме песочного цвета — их гранаты для подствольника непривычного зелено-золотистого цвета, их М-16 и карабины «коммандо» с массивной ствольной коробкой, их знаки отличия и полосатые флажки на рукавах. Молча — пока кто-то не произносит:
— Видать, из самого Афгана тащили…
И они сразу же начинают обмениваться ничего незначащими фразами:
— Дай закурить…
Или, нервно смеясь:
— Она как жахнула, думал, голова слетела, ну и сам понимаешь, осталось подтереться.
Та ярость, которая владела ими во время боя, постепенно уходит, растворяется в осеннем воздухе. Кто-то хмыкает в ответ и среди обгорелых лохмотьев находит то ли нож, то саблю, размахивает ею, радостно твердя:
— Гляди, настоящий мачете, настоящий мачете, как у Шварценеггера…
Он слушает, но говорить не может. Все-все безразлично, даже то, что ленточная коробка пуста. Он почти смирился с реальностью — здесь, в этот момент. Почему-то отворачивается, замечая кровь на земле, внутренности и оторванные конечности, засыпанные землей. Ему не хочется думать. Он почему-то уверен, что это Чибисов или Ширяев. Хочется думать о доме, о детстве. Его вдруг выворачивает, и становится легче.
Они обнаруживают «абрамс» — целехонький, чистенький, новенький, как говорят, с иголочки, но почему-то уползший в сторону реки и завязший по самую башню в болотистой пойме. А второй, который убил правофлангового, попал в овраг, уперся и уже до половины зарылся в его мягкий склон — гусеницы двигаются все медленнее и медленнее, нагребая вокруг себя землю. Они с опаской обходят его, держа оружие наготове. Люки задраены, словно экипаж приготовился к обороне. Это ведь он снаружи мощный, а изнутри — жестянка-жестянкой, с безразличием думает Он, и у него возникает жуткое ощущение, что Он уже это видел — видел этого зверя. Не хватает только птеродактиля, думает Он, над рекой, над лесом. Эта странная мысль тоже кажется ему из давних снов, словно предвестник бессмертия — странное чувство бессмертие. Они идут сквозь полосы тумана, держа пальцы на курках. Ему начинают мерещиться голоса его друзей, которые умели радовать, не утомляя. Он говорит им с хрипотцой: "Вас нет, я знаю…" Но они все равно звучат — низкие, безотчетно грубые. Он начинает думать, что здесь что-то не так, не в той последовательности, словно Он знает, что сценарий нарушен, но не знает, в каких деталях. И вдруг в идущих рядом узнает своих друзей: Серегу Чибисова с острым, как лезвие ножа, лицом и похожего на него Влада Ширяева — оба со своими неизменными РПО*. (* РПО — реактивный пехотный огнемет.) Господи, вот оно, думает Он и роняет: "Привет…" Они улыбаются, обнажив белые молодые зубы, сами чумазые от копоти и грязи.
