Михаил Белозеров - Железные паруса
Он хочет сказать: "Я думал, вас убило…" Но не говорит. Не принято. Они вместе и одновременно разделены оболочками тел — так бывает на войне. И вообще, между ними больше мужской сдержанности, чем открытых чувств, — настоящей мужской дружбы.
Они обходят заминированную пойму и попадают на старые, разбитые позиции — окопы и пулеметные гнезда, в которых теперь отхожее место и которые они удерживали бог знает когда, а уже за ними — в прозрачный по-осеннему лес. Идут не таясь, презирая опасность. Срывают чужеродные флаги. Беспечно разбредаются, чувствуя пустоту: в противнике, в природе. В центре, на поляне, иноземная БМП — «Визель» — начертано латиницей, какие-то машины с антеннами, пункт управления внутри большой палатки, обложенной мешками, где находят еще горячий кофе в чашках.
Они валятся прямо на землю, между ящиками, радиоузлом и каким-то экзотическим оборудованием с мигающими огоньками.
— Смотри, — удивляется Серега Чибисов, — они наш коньяк трескают! — Пьет «Клинков» прямо из горлышка.
Ему приятно наблюдать, как он это делает — со вкусом и чувством, смакуя каждый глоток. Это момент, загадывает Он, должен продолжаться вечно. Вообще, Он вдруг замечает в себе сентиментальные чувства. Пытается бороться с ними. Прячет улыбку. Он не боится показаться слабым, просто у них так не принято.
Серега Чибисов протягивает бутылку. Он тоже пьет, чувствуя, что коньяк хорош. Передает Владу Ширяеву. И не может удержать улыбку. И вдруг они втроем начинают безудержно смеяться. Катаются по земле, хлопая себя ладонями. Каски сползают на глаза, подсумки топорщатся, как распашонки.
Он вспоминает, что у него кончились патроны:
— У тебя остались?
— Нет! — Влад стучит себя по бокам. — Пустой. — И разводит руками. — Ты ж по нам все расстрелял…
— Как? — удивляется Он.
— Не дал головы высунуть… — поддакивает Серега Чибисов.
И тут Он прозревает — ведь в прошлый раз было не так. Не звучала песня, Он не побежал на правый фланг и не прикрыл их огнем, дав возможность найти эти проклятые танки. А его самого не выбросило взрывом на склон, а засыпало в блиндаже. Он чувствует на своем лице загадочную улыбку. Он что-то изменил в событиях. И все же это плохой ремейк. Очень плохой. Можно сказать, никудышный. Но другого нет. Зато теперь Он знает и прошлое, и будущее. Он знает, что здесь произошло — разделение. Он обнимает их, и они замолкают, понимая, что это и есть то проникновенное, что существует между мужчинами. Он сжимает их в своих объятьях так, что трещат кости. Потом уходит, чтобы не шокировать друзей вспышкой.
Осенний лес, высокое, прозрачное небо, город, как лубочная картинка, — древние стены Смоленска, блестящие купола разбитых соборов и дорога, бегущая в гору. Он смотрит, чтобы запомнить, до того как увидится с самим собой. Он уходит навстречу судьбе, думая: "Мы исходим из того, что есть, но всегда надеемся на лучшее".
***
Солнце взошло, и Он проснулся на своем топчане. Африканец сразу поднял голову. Его глаза были похожи на маслины. Он ждал его пробуждения и обрадовался, завилял хвостом, а потом стал сопеть от удовольствия, когда Он почесал ему за ушами.
Он не знал, куда их выбросило: в прошлое или настоящее, и предполагал, что они попали в будущее. Главное, что Он до сих пор не встретился с самим собой.
Сквозь, дощатые стены и обрывки парусины пробивались солнечные лучи, и снаружи слышались звуки пробуждающегося племени: плакал ребенок, на винограднике перекликались женщины и скрипел ворот насоса, лилась вода и блеяли овцы, а это значило, что наступил еще один день — какой он будет? — и через час лагерь превратится в пекло, к которому Он никак не может привыкнуть. Послышались шаги, и вбежала рыжая Таня.
— Эй, чужестранец! — крикнула она, — спать по утрам полагается только Филину! — И швырнула на колени сочный, хрустящий корень опунции.
Она путала его с кем-то. Он покопался в складках одежды, выискивая, не зная почему, заветный треугольник, но она уже убежала, блеснув на прощание белозубой улыбкой и тряхнув копной рыжих, выгоревших волос. Ему больше нечем было похвастаться, разве что своим карабином. Он только улыбнулся ей в след, потом сунул ноги в шлепанцы и вышел, похрустывая сладковатой мякотью. Корень обладал легким наркотическим свойством — по телу растекалась приятная истома, голова становилась ясной, как божий день, и обожженная солнцем кожа не так болела.
Солнце привычно висело над рыжими холмами. В тени еще таилась прохлада, но это ровным счетом ничего не значило. Стоило светилу доползти до середины холма, как все живое начнет искать укрытие, а что будет к полудню Он и представить себе не мог.
— Как дела? — Он поймал за рубашку пробегающую мимо Геру.
У постреленка волосы развивались, как пелерина у невесты.
— Пусти! — крикнула она, и в дверном проеме, занавешиваемого парусиной, мелькнуло лицо Нимфы.
У нее были зеленые глаза и аккуратный носик на гладком чистом лице, и на нее всегда было приятно смотреть.
— Пусти! — повторяет Гера, пока Он смотрит на Нимфу и думает. Собственно, о чем Он думает, Он и сам не знает. Потом бросилась бежать. Она была дерзка, но по утрам вместе с Таней приносила коренья, которые они выискивали в окрестных холмах.
— Она такая… — засмеялась Нимфа.
Он кивнул в ответ, чувствуя, как болят плечи и руки. Ему всегда достаточно было получаса, чтобы основательно обгореть на солнце.
— Но ты ей нравишься, — добавила она тоном опытной женщины, знающей цену мужчинам. — Будет жаркий день…
В ее фигуре не было ничего лишнего, разве что угловатость подростка, не умеющего прятать свои локти и острые коленки. Ветхое платье на лямках только подчеркивало это впечатление.
— Да уж… — согласился Он, радуясь, что она не имеет никакого отношения к суперманиалкам: ни к черным, ни к белым, ни к мулаткам, ни даже к «нормальному» племени, осваивающему новые территории, женщины которого коренасты и смуглы. Она же была другой крови — светлая и гибкая, похожая на тростинку.
Мне жаль, думал Он, улыбаясь, что ты «разборная» красавица. А то бы я за тобой поухаживал. Здесь у них, как и в Питере, была фасонная мастерская и хранилище запчастей. К этому новому свойству людей Он никак не мог привыкнуть. Но может быть, Он еще не может их понять и приспособиться?
— Ты уходишь? — спросила она так, словно знает его давным-давно. — С тобой желает поговорить вождь.
Опять он за свое, подумал с досадой Он, поймав себя на мысли, что это с ним уже было. Мужчины племени восстанавливали старый форт, и Филину не хватало рабочих рук.
