Герберт Циргибель - Иной мир
Об этом нельзя думать. Ожидание и надежда — это все…
Двадцать девятое марта
Чем больше я занимаюсь историей развития человечества, тем больше я склоняюсь к тому, что даже от религии или — лучше — от религиозности нельзя добиться позитивной стороны развития в течении нашего развития. По крайней мере она кажется мне справедливой до определенного уровня развития. Сейчас, когда наша родная планета является нам звездой среди звезд, я вижу все гораздо яснее. Путь, который прошел человек, невероятен; темнота в начале вокруг него и в нем самом. Прошли тысячелетия, пока мозг запомнил первый скудный опыт. Его хватило для того, чтобы понять простейшие законы природы, но они остались феноменами. Разве не естественно, что он в поисках защиты глядит на более существ с более высоким уровнем развития? Во время чтения древних религиозных писаний мне пришло в голову, что практически все основатели религий и пророки связывали символ своей веры с законами морали и этическими жизненными устоями. Боги как помощники и судьи всей жизни человека. В наши дни этот процесс кажется мне первым нерешительным шагом из царства зверей. Но как же все застыло в догму и действует сковывающе, когда все не приспосабливается к развитию и не подчиняется новым познаниям, отсюда следует, что и религия наших дней должна потерять правомерность своего существования. Ее победили и преодолели микроскоп и телескоп, ядерный реактор и космический корабль. Какой огромный шаг от первого смутного представления до осознания: жизнь — общее свойство материи, всего человеческого духа и всего лишь продукт этой материи.
В то время, как я пишу эти строки, я вдруг чувствую себя связанным с моей звездой, словно я никогда не покидал ее. Мы живем, мы дышим и думаем. Сколько это, сколько! Земля…
Третье апреля
Чи что-то рассчитал. В эти месяцы он страшно похудел. Его большая голова качается на плечах, и порой я думаю, что он состоит только из одного духа. Чи пригласил нас в сад.
— Пожалуйста, послушайте меня минутку, — серьезным голосом сказал он, — я должен сказать вам нечто очень важное.
— Слово сказочнику, — съязвил Гиула, — как часто ты уже говорил нам нечто важное! Что бы ты ни сказал, Чи, я не верю ни единому твоему слову. И я не хочу даже слушать. Мы мертвы, мы окочурились. Скоро мы увидим Венеру, большую, какой была Луна с Земли.
Чи не позволил сбить себя со спокойного настроя.
— Для нас есть надежда. Я двадцать раз проверил расчеты, ошибка почти исключена. Через четыре с половиной месяца мы будем иметь угол наклона к земной орбите, который позволит нам запустить наш информационный зонд. У нас на борту есть магнитофон на батареях. Итак, каждый наговорит на пленку сообщение для своих родных. Кроме того, в каждом зонде будет содержаться расчет характера изменения нашей орбиты. Стюарт, я знаю, что ты делаешь для себя записи. И потому, что мы не продолжали вести наш бортовой журнал, мы должны также доверить зонду твои заметки. Если мы соберемся, у нас будет причина на то, чтобы надеяться на спасение.
— Четыре с половиной месяца! — воскликнул Гиула. — Почему бы тебе не сказать сразу три миллиона лет?
— Сколько зонд пробудет в пути, Чи? — спросила Соня.
— Не дольше, чем тридцать-сорок дней — затем он будет рядом с Землей. В таком случае наша высокая скорость придется нам очень кстати.
— Срок все увеличивается, — простонал Гиула, — сорок дней и четыре с половиной месяца — это уже полгода.
— Хотя бы маленькая надежда, — сказал я.
Паганини, который не был приглашен на эту беседу, залез внутрь.
— Я маленькая птичка, — напевал он, — я полечу от звезды к звезде…[20]
— С меня хватит, — сказал Гиула. — Даже если зонд когда-нибудь прибудет — они никогда не найдут эту штуку. Я плюю на все надежды. Почему так жарко в этой клетке?
Он не дожидался ответа, а сразу вылез отсюда. Действительно, стало жарко. Шитомир безучастно таращился в иллюминатор. Я сказал: «Чи, ты серьезно возлагаешь надежды на эти зонды?»
— Да, Стюарт. Мы уже однажды говорили об этом.
Он тоже выплыл наружу.
— Что нам другого еще остается, Роджер, кроме как надеяться, — сказала Соня.
— Ты права, — ответил я — сейчас я хочу с тобой поболтать, хочешь?
Она кивнула. Мы отправились к ней в лазарет.
Мы забыли спросить у Чи самое главное. Когда он позднее еще раз наглядно изложил мне свою идею, я спросил, во сколько месяцев он оценивал свою надежду. Он тоже думал об этом и ответил: «Полгода до обнаружения зонда, год до того момента, когда кто-нибудь долетит до нас».
Полтора года. Хорошо, что Гиула не слышал. Полтора года! Число, период времени — невероятно, но все таки ограничение. Чи сказал: «Время пройдет, Стюарт. Восемнадцать месяцев много, если ждешь спасения, и их мало, если после этого периода времени придется прощаться».
Так или иначе, они — вечность.
— Как твои исследования?
— Больше неохота, — сказал я.
— Жаль. Теперь мы могли бы делать это вместе. Я пока что не буду рассчитывать дальше.
— Пока что? Что же ты такое хочешь рассчитать?
— Есть интересные математические проблемы. Если хотите, я прочту вас завтра доклад о развитии физики.
Я был не очень воодушевлен этим и, по всей видимости, Гиула тоже, но я все-таки согласился.
Пятое апреля
Паганини не хотел ничего знать о докладе. Он снова был «переполнен» музыкой. Собственно, он был самым довольным из нас всех, и, кажется, в мире, в котором он живет, лучше, чем здесь.
Чи говорил долго, порой слишком много о сложных проблемах. Он рассказывал об истоках физики, о маяках этой науки, значимых мужчинах и женщинах, который в течение двух тысячелетий выложили ее камешек за камешком. Он закончил словами: «Раньше, когда физики-ядерщики только догадывались об огромной силе атома, в обществе они считались чудаками, сумасшедшими, которые искали кошку в темной комнате. Их еле выносили и причисляли их за чудачество к алхимикам. Стоило атомным бомбам взорваться в середине нашего столетия в Хиросиме и Нагасаки, физики поднялись одним махом в глазах общественности из империи снов на первое место в обществе. Этим взрывом они навсегда заставили слушать себя».
— Удивительно, — сказал Гиула, — чтобы люди не изобретали, если бы это было возможно, они использовали это в военных целях. Такое случилось как с Архимедом, так и с Леонардо да Винчи, и как с Нобелем, так и с Ферми, Ханом и Эйнштейном. Они все были гуманистами, но из их изобретений и открытий сделали оружие. Станет ли человечество когда-нибудь разумным и поймет, что у них в качестве родины есть только эта планета?
