Ярослав Голованов - Кузнецы грома
Все встают: кончился обеденный перерыв.
8
Все шестеро сидят за своими столиками и работают. Кудесник читает толстую книгу, отпечатанную на машинке, – отчет. Рядом лежат еще две такие же пузатые книжки.
Это отчеты самого Бориса. Их он тоже берет в библиотеке: нельзя же запомнить все цифры, даже если это "твои" цифры.
Сергей Ширшов внимательно рассматривает рыжие синьки (Бойко говорит, что их надо называть не синьки, а рыжки) и что-то помечает на листке бумаги остро отточенным карандашом.
Нина Кузнецова смотрит на ленту счетной машины. На ленте только цифры. Тысячи цифр собраны в шеренги, шеренги – в колонны, колонны – в дивизии цифр. Нина устроила смотр этой армии. Лента скользит в ее руках – она принимает парад. Один строй радует ее, другой тревожит. Она то чуть-чуть улыбается, то хмурится.
(Когда хмурится, становится еще красивее. Такие красивые девчонки редко встречаются в технических вузах. Три года назад за ней "бегал" весь институт.)
Бойко занят делом самым примитивным: строит график. Он делает это автоматически и может думать и говорить совсем о другом. Он уже пробовал заговорить, но все были заняты, и разговор не получался. Игорь Редькин что-то пишет, иногда стремглав хватает логарифмическую линейку, быстро и цепко наводит волосок визира и снова быстро пишет. Точно тем же занят и Юрий Маевский. Однако в его движениях нет никакой порывистости и суеты. Он считает с той неторопливой торжественностью, с какой обычно считают преподаватели теории машин и механизмов, уличая студентов в натяжках и ошибках. Маевский и Редькин производят впечатление самых сосредоточенных и работящих людей в этой комнате.
Но вот Маевский положил свою великолепную перламутровую авторучку на мраморную доску письменного прибора, потянулся и провозгласил:
– А ТДУ мы сегодня кончим! Как звери будем работать, а кончим!
– В Южной Америке есть один такой зверь, ленивец называется, – не оборачиваясь, бросил Редькин. Витька Бойко засмеялся. Маевский действительно был ленив, но обладал удивительной способностью мобилизовать на короткий срок свой мозг, давая ему нагрузку, которую никакая другая голова выдержать не могла. Юрка создал даже собственную стройную теорию накопления мышления как одной из форм существования материи, объясняя ею то свое состояние, которое Бахрушин называл интеллектуальными прогулами. На "ленивца" Маевский не обиделся. Он вообще ни на что не обижался. Никто не помнил, чтобы он когда-нибудь обижался. Подумав немного, он сказал ласково:
– А ты дурак.
– Дурак – понятие относительное, – на лету подхватил Редькин. – Знаешь, как говорят на Дерибасовской: кто в Жлобине умный, тот в Одессе еле-еле дурак. – И он показал на кончике мизинца, каким крохотным дураком в Одессе выглядит жлобинский умник. И тут же вдруг, бросив в сердцах линейку, Игорь завопил:
– Юра! Друг! Я жалкий клеветник. Ну какой же ты ленивец?! Совсем наоборот! Ты трудолюбив, как пчела! Через неделю мы пустим нашу ТДУ, через две недели положим шефу на стол протоколы испытаний. Еще неделю Эс Те заставит шефа гонять ее на каких-нибудь им придуманных сумасшедших режимах, и, если она не погорит (а она не погорит!), снимут егоровскую ТДУ и поставят нашу! Мой кот тому свидетель! – И он подмигнул коту на стене.
Игорь Редькин был единственным человеком в комнате, который верил, что именно так, как он говорил, может случиться в действительности. Ослепленный своим неиссякаемым оптимизмом, он допускал, что за месяц до старта на корабль могут поставить новую, едва отработанную тормозную двигательную установку только потому, что он, Игорь Редькин, считает ее самой лучшей в мире.
– Хватит трепаться, – пробурчал Ширшов, вытащив из своего дюралевого колчана очередной карандаш. Все замолчали.
Тихо. Так проходит много минут.
– Борис, какая-то сплошная буза, – шепотом говорит Нина в спину Кудесника. – Тепловые потоки на шторках получились с обдувом больше, чем без обдува.
– Ерунда,- не оборачиваясь, убежденно говорит Борис. – Там элементарщина, все просто, как в законе Архимеда…
– Кстати, – втискивается в разговор Бойко, который явно томится молчанием за своим графиком, – кстати кто может сказать: Архимед – это имя или фамилия? Но до Архимеда сейчас никому нет дела, и вопрос Виктора повисает в воздухе.
– Все это верно, – говорит Нина, – и все-таки с обдувом больше…
Кудесник оставляет свои отчеты, подходит к Нине. Теперь они вдвоем склонились над лентой.
– Давай поглядим формулы, – говорит он. Нина молча показывает.
– Программировала сама? – строго спрашивает Борис.
– Сама…
– Наверное, там и напутала.
Нина молча протягивает листок с уравнениями, расписанными по операциям. Борис долго смотрит и сопит.
– Я все делала, как ты говорил, – оправдывается Нина.
– "На основе ваших ценных указаний", – передразнивает ее Редькин, – Юра, – он обернулся к Маевскому, – какая могла бы получиться отличная диссертация:
"История подхалимажа на Руси". А?
– Чертовщина какая-то, – наконец говорит Борис. – Надо пересчитать. И быстро.
Сегодня можешь пересчитать?
– Конечно.
– Виктор, ты можешь вечером с Ниной пересчитать шторки? – спрашивает Кудесник у Бойко.
– Ладно, пересчитаем, – лениво отзывается Виктор. Он чертит график и думает о том, что у графика есть какое-то неуловимое сходство с профилем бразильского попугая ара. Ему хочется показать график ребятам и спросить, есть ли действительно такое сходство, проверить себя. Но он молчит, понимая, что ребятам сейчас не до бразильских попугаев.
9
Вечер застал их в огромном зале, где установлены счетные машины – серые тысячеглазые существа, то низко гудящие, то громко прищелкивающие, то как-то хлестко, с присвистом постукивающие. За окнами уже совсем темно. Нина, усталая, расстроенная путаницей со шторками, сидит у одной из машин. Они с Виктором только что отладили программу, и "задача пошла". Что получится, еще неясно.
Виктор Бойко в конце зала курит, выпуская дым в приоткрытую дверь. Но дым почему-то не хочет уходить, лезет обратно в зал.
Внимание Виктора привлекают два пыльных, видно, очень давно уже висящих на стене плаката. "Вступайте в ряды ДОСААФ!" – написано на первом из них под тремя фигурами очень красивых молодых людей: девушки-санитарки, летчика и радиста.
"Странное какое-то слово получилось: ДОСААФ, – думает Виктор, – Библейское…
Авраам, Исаак и ДОСААФ…" На втором плакате – флаги, цветы и надпись: "Да здравствует наша любимая Родина!"
"А зачем он? – думает Виктор. – Для кого? Жил-был, не любил Родину, прочел плакат – полюбил. Так, что ли? Да здравствует Родина… Мурманск, где он родился и вырос… Белые ночи, крики кораблей в порту, эти сосенки за домом деда…
