Ярослав Голованов - Кузнецы грома
Потом Ленинград… Какое это счастье, что на свете есть такой город… Москва, музыка курантов… А затем Сибирь… А у Нины свое. Разве можно все это забыть?
Или можно не любить? Вот была Космодемьянская Зоя. Она, что же, плакат такой читала? Или те ребята, трактористы в Казахстане, которых он узнал, когда студентом ездил на уборку… Он никогда не забудет, как Мухтар тогда ночью спросил: "Сколько лет самому старому городу на свете?" Виктор не знал, но сказал: "Три тысячи лет". – "Вот тут мы построим город, который простоит тридцать тысяч лет! – сказал Мухтар. – Разве есть земля красивее?" Кругом без края стояла пшеница… Может быть, сейчас Мухтар уже строит его – город тридцати тысячелетий… А у них "Марс"… А зачем плакат? Ведь тогда надо выпустить плакаты: "Любите мать", "Не бейте стариков"… Он бросил окурок в урну и пошел к Нине.
– Интересно, – спросил Виктор, – какие чувства ты испытывала, когда читала вон тот плакат? Нина прищурилась.
– Откровенно говоря, я его первый раз вижу.
– Он висит года три.
– Серьезно? Я не замечала.
– В этом вся штука, – задумчиво сказал Виктор. – А ты хочешь, чтобы здравствовала наша любимая Родина?
– Отстань, я устала…
– Нет, ты отвечай: хочешь или нет?
– Ты что, спятил?
– Я серьезно спрашиваю: хочешь или нет?
– Хочу.
– А Кудесник, Юрка, Игорь, Сергей, Бах, – они хотят?
– Хотят.
– И без плаката хотят?
– И без плаката.
– А кто не хочет?
– Все хотят.
– А враги?
– Какие враги?
– Ну всякие… Империалисты, скажем. Они хотят?
– Не хотят.
– Правильно, Нинка! Вот их и надо агитировать, сволочей! Так зачем его тут повесили?
– Отстань… Значит, надо.
– Кому надо? Если никому из нас не надо, то кому же надо?
– Художникам надо рисовать плакаты, – нехотя, только чтобы отделаться от него, сказала Нина. Виктор помолчал, подумал и заключил:
– Тот, кто это рисовал, безусловно, не художник… Не художник, потому что он холодный человек. Впрочем, он, может быть, даже любит Родину. Но ему думать лень. И боязно: вдруг что не так! А тут он спокоен: у кого поднимется рука критиковать такой плакат? Он холодно спекулирует высоким и дорогим. Да, он спекулянт… В двадцатых годах он спекулировал хлебом, в войну – дровами, продовольственными карточками, потом книгами, сейчас – словами. Он всегда спекулировал тем, чего всем нам не хватало. А сейчас, мне кажется, очень часто не хватает именно настоящих слов…
– Ну, ладно, давай поглядим, что она теперь насчитала. – Нина встала.
И они склонились над свежей лентой – ответом электронного математика.
Электронному математику было легко: он ведь только отвечал на вопросы. А задавали их люди.
10
Чудесное прозрачное апрельское утро.
Последнюю неделю они работали так много, что воскресенье явилось неожиданным маленьким чудом.
Утро Кудесника, как и полагалось воскресному утру Кудесника, началось с похода в детскую молочную кухню. Тетя Дуся, старушка, которую с великим трудом удалось ему отыскать, когда родился Мишка, в воскресенье уезжала "к племеннице", или по святым праздникам шла в церковь, или летом – просто в парк, где играл духовой оркестр, а иногда даже показывали бесплатно кино. Поэтому в воскресенье в кухню ходил он сам. Бутылочки с делениями через пять граммов ставил в маленькую корзиночку, плетенную из цветных стружек. Что-то было смешное и трогательное в этой корзиночке. Что-то от Красной шапочки и Серого волка.
Борис любил эти воскресные походы, потому что никуда не надо было торопиться, можно было посмотреть на город и людей, на все, что делается вокруг. В обычные дни он стремглав кидался в автобус, в котором он знал всех пассажиров в лицо. В обычные дни он не видел города. И вот сейчас он шел, не торопясь, с интересом оглядывая все, что видел. Вот лежит под "Москвичом" несчастный "частник". Вот в подворотне мальчишки играют в "расшибец". Отличная игра! Требует меткости руки и глаза. И он ловит себя на мысли, что он, кандидат технических наук, с удовольствием бы сыграл в "расшибец". А тот дом на углу уже застеклили…
Борис разглядывает афиши. Открывались парки и танцзалы. Приехал дирижер из Чили и скрипач из Англии. Гастроли театра "Современник": "Стряпуха". Постановка И.Кваши. Странная какая фамилия: И.Кваша… Волейбол: "Химик" – "Буревестник".
"Прогулки на катерах – лучший отдых". Подписка на собрание сочинений М.Е.Салтыкова-Щедрина. "Левитин. Мотогонки по вертикальной стене". Конкурс цветов. "Обманутая мать" – новый египетский кинофильм. Вечер поэзии… Когда он читал афиши, настроение портилось. Весь этот пестрый, может быть, и не всегда такой интересный, как о нем рассказывали афиши, мир городских развлечений и увеселений уже давно катился мимо него. Он чувствовал, что ушел из этого мира, потерял с ним всякую связь. И не то чтобы он не смог пойти на этот вечер поэзии, например. Конечно, смог бы. Он ходил. Очень редко, но ходил. Но вот, когда он ходил, когда слушал стихи и оглядывал сидящих рядом людей, он чувствовал какую-то непонятную свою отчужденность, чувствовал, что это случайность: он в этом зале. Им всегда владело не осознанное до конца желание множить свои контакты с миром. Он любил новых людей. Он вообще от природы любил узнавать.
Самой сильной чертой, определяющей его характер и поступки, была любознательность. Наверное, меньше, чем кто-либо из тех шести человек, которые сидели в одной из комнат седьмой лаборатории, годился он в начальники, потому что любознательность его была глубоко индивидуальна и наибольших успехов он мог бы достичь именно как исследователь, а не как руководитель исследователей.
Просто в этом никто не разобрался.
Он защитил диссертацию раньше других, и ему "дали сектор".
Вот эта жажда нового и мучила его, когда он читал афиши. Мучила не потому даже, что он не мог утолить ее сегодня, а потому, что (он чувствовал это) он не утолит ее и завтра. Едва он выходил из проходной, как подступали к нему со всех сторон бесчисленные маленькие заботы. Они облепляли его, как рыжие лесные муравьи, забирались под одежду, жалили, и не было никакой возможности ни убежать, ни стряхнуть их с себя. То матери требовалось какое-то лекарство, а его не было ни в одной аптеке, то в квартире начинался ремонт, долгий страшный месячник какой-то пещерной жизни и средневекового произвола прорабов. Потом надо было отдать в чистку плащ, и это пустяковое дело тоже вырастало в проблему, потому что вещи в чистку принимали почему-то по утрам, когда они с женой уезжали на работу. Потом надо было начинать думать о даче для Мишки, начинать "подыскивать". И еще, и еще, и еще. Как в сказке, когда на месте отрубленной головы Змея-Горыныча сразу вырастала новая голова, не было конца этим заботам.
